Владимир Рудный - Гангутцы

Один из самолетов вновь поднялся высоко. Другой летел так низко, что можно было ясно прочесть на его хвосте цифру «9».

По деревянным колоннам дачи дробно простучали пули.

Экхольму казалось, что он оглохнет от рева мотора и грохота зениток. Видимо, уже не один десяток осколков пробил русскую машину.

Когда из мотора вырвался черный дым, кто-то закричал: «Сбит! Сбит!»

Летчик, вероятно, не сразу заметил беду. Лишь когда огонь добрался до кабины, он бросил самолет вниз, пытаясь сбить пламя.

— Это агония, — Экхольм уже выбирался из щели. — Майор! — позвал он зенитчика. — Пошлите кого-нибудь подобрать труп. Пусть доставят его сюда.

— Лучше живым, чем мертвым. — Вслед за полковником вылез англичанин, он стряхнул грязь с длинного, песочного цвета, полушубка. — Парашют — великое изобретение. Оно дает человеку возможность сделать последний выбор между смертью и пленом.

Экхольма обрадовало, что после пережитого страха его гость склонен шутить. «Какая удача! — мысленно торжествовал он. — Сегодня этот англичанин приедет в Хельсинки и наверняка расскажет про свои геройские переживания на полуострове. Возможно, сам маршал услышит, как полковник Экхольм поддержал честь финского оружия в глазах посланца с Запада!»

Горящий самолет набирал высоту над самой дачей.

Англичанин сказал с видом знатока:

— Еще полсотни метров — и можно прыгать.

Но самолет не падает, а летит. Летит, как огненная стрела, уверенной рукой направленная в цель.

— Стреляйте же! — закричал Экхольм. — Немедленно — огонь!

Солдаты недвижно стояли у пушек.

Длинная пулеметная очередь прошила крышу дачи и прострочила тропу до самого берега.

Но летчик еще не сказал своего последнего слова. Он резко вывел самолет из пике и проскочил по прямой к заливу. Дотянув до Густавсверна, он врезал свой огненный снаряд в финскую батарею на развалинах старинного русского форта.

Гул прокатился над скалами Ханко.

Майор командовал: «Огонь!» Но ни одна пушка не выстрелила вслед второму разведчику, уходившему на юг.

— Один русский летчик подавил всю вашу артиллерию, майор, — сказал Экхольм. — Неужели вы думаете, что с такими солдатами мы дотянем до весны?!

Майор молчал. Русский летчик ушел с картой разведки, и майор проклинал Экхольма, который заставил его рассекретить батарею.

— Вы послали за трупом, майор?

— Зачем? Чтобы повесить его на той сосне?

Экхольм, косясь на англичанина, рассмеялся:

— Звезды на спине и подвешенные за ноги большевики?! Вы отстали от века, майор. Похороните летчика, как героя, и поставьте его солдатам в пример. Надо внушить солдатам, чтобы они били русских так, как этот летчик бил нас.

Падение линии Маннергейма вывело Экхольма из равновесия. В сороковом году ему мерещился семнадцатый год. Солдаты не хотят воевать, леса полны дезертиров — дурной признак. Газеты пишут о стальной буре на Хельсинском направлении. Маршал сам ездил на опасные рубежи. Он отстранил от командования армией генерала Остермана и заменил его Хейнриксом. Но и это не помогло. Советы угрожали фланговым десантом со льда. Лед под Выборгом выдержал их тяжелые танки. Железная дорога из Выборга в столицу перерезана. Нужна передышка, перегруппировка сил, иначе русские дойдут до Хельсинки — и тогда не помогут никакие перемены курса, кабинета, правительства. Видимо, так думал и маршал, отправляя одновременно в Москву для переговоров о мире посла, а в Берлин на выучку офицеров — для подготовки к будущей войне с Советским Союзом, Экхольма в эти дни вызвали в ставку.

Генерал Хейнрикс отвез его в тенистый Брунс-парх, в личную резиденцию Маннергейма.

Резиденция тесно примыкала к вилле германского посла. Огромное полотнище с черной свастикой как бы прикрывало не только посольство, но и дом маршала. Экхольм подумал: «Старый маршал избрал наконец надежный путь».

Что бы ни писали и ни говорили хитрые политики, Экхольм знал: Маннергейма давно тянуло на этот путь. Не только тогда, когда он опирался на выращенный в Пруссии егерский батальон — ядро шюцкора, или когда он лобызался с фон дер Гольцем; игру с немцами маршал вел и все последнее десятилетие; то он отправился представителем Финляндии на празднование трехсотлетия лютценского боя и фотографировался с командующим рейхсвером фон Хаммерштайном; то в сентябре тридцать пятого года, как гость Геринга, охотился вместе с ним на лосей в Восточной Пруссии; то на параде в Хельсинки в день двадцатилетия разгрома красных белой армией рядом с маршалом шагали присланные Гитлером фашистские адмиралы и генералы — это было в мае тридцать восьмого года, вот с кем надо было закрепить союз. Но маршал опять поддался политикам и решил сманеврировать, как в двадцатые годы; в приказах по армии появились фразы о миссии Финляндии как бастиона западной культуры против чужой расы на Востоке. Экхольм тогда точно оценил это, как переориентацию на Англию, Францию и Америку. Но и сегодня он не ошибся, раскусив смысл последнего приказа маршала о капитуляции перед Советами, только что показанного ему Хейнриксом. Он гордился своей проницательностью — вот и знамя Гитлера осеняет резиденцию маршала. Это — символ, знак будущего. Не зря так настойчиво звучит в приказе укор западным державам.

«Без щедрой помощи Швеции и западных держав в вооружении наша борьба была бы невозможной против бесчисленных орудий, танков и самолетов врага, — пишет маршал в этом приказе-воззвании к войскам. И тут же добавляет: — К сожалению, большую помощь, которую нам обещали западные державы, мы не смогли получить из-за того, что наши соседи, заботясь о себе, запретили перевоз войск через их территорию… Наша судьба тяжела, и нам приходится оставить чужой расе, которая имеет другое мировоззрение и другие нормы культуры, землю, которую мы веками в поте лица и с трудом пахали». И чтобы ни у кого не было заблуждений, маршал закончил этот приказ тридцать четыре точным, словно бухгалтерским, определением нового курса: «Мы знаем, что оплатили долг, полученный с Запада, до последнего пенни. Маннергейм. Ставка. 14.3.1940».

Да, с пенни покончено, и Экхольм мог бы и не нянчиться с тем англичанином, которого он переправлял недавно через Ханко в Хельсинки. Теперь — не пенни, а пфенниги, германская марка, гарантированная всей мощью третьего райха.

Генерал Хейнрикс давно ориентировался на рейх и быстро выдвигался. Экхольм, следуя сейчас за ним, еще не был уверен: в посольство он попадает или в ставку. Но Хейнрикс провел его к маршалу.

Маннергейм сидел посреди холодного, пустынного зала в царственной позе. Навытяжку стояли генералы. Не здороваясь, Маннергейм выговорил несколько резких, отрывистых фраз: