Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу Сельская молодежь), т.2, 1981 г.

— Идем, Костя, — попросил Лаврентьев.

— Не пойду.

— Мы должны...

— Ты должен, а не я. Я должен расквитаться.

— Ты не имеешь права...

— Имею. Это мой дом и мой отец. А ты иди. Немедленно, слышишь? Ты нужнее. Будешь их изнутри... А я отсюда. Сейчас.

— Константин!

— Молчи. Нашим скажешь, что не дезертир Константин Пряхин. Иди. — Он прислушался. — Самый раз... Они меня не ждут. Да иди же ты, иди! Не висни на душу. Прощай! У меня тут ящик с «лимонками». Они свое получат. За все. За батю.

Он нагнулся и стал рассовывать по карманам тяжелые гранаты.

Через несколько минут одна из них чугунным осколком перебьет переносицу и оборвет жизнь молодого солдата, убившего Максима. И будет много других убитых и раненых, прежде чем окруженный, плавающий в крови Константин Пряхин не прижмет слабеющей рукой к сердцу пистолет и не израсходует последний в этом бою патрон...

Машина подъехала к месту съемки за считанные минуты до того, как солнце снизу, из-под земли, коснулось горизонта. Все уже были на объекте, и Базилевич, с демонстративным спокойствием лузгавший семечки, говорил своему помощнику из администрации:

— Посмотри на часы, Сема. Я уверен, что он опоздает. Если съемка сорвется, немедленно телеграмму в Москву...

Но съемка не сорвалась. Актер первым вышел из машины и спросил, оглядывая площадку:

— Как боевая готовность?

Базилевич не удержался, буркнул:

— Заждались.

— Все нормально, — возразил режиссер.

Актер улыбнулся. Он много снимался и давно выработал иммунитет к подобным стычкам.

— Тогда к оружию, — сказал он примиряюще.

Унылый Прусаков, который считал, что всегда добросовестно исполняет служебные обязанности, и был по этой причине постоянно недоволен собой, полагая, что «другие умеют устраиваться», а он нет, подтащил тяжелый для него пулемет с диском.

— Давненько не брал я в руки шашек, — сказал актер, принимая оружие.

— Знаем, как вы плохо играете, — в тон ему ответил режиссер.

Он знал, что во время войны актер был пулеметчиком.

Все быстро занимали свои места, все смотрели на восток в последнем коротком ожидании солнца. И оно не подвело. На горизонте возникла неровная в утренней дымке темно-красная кромка и тут же стала превращаться сначала в полукружие, а потом и в огненный, светлеющий постепенно шар.

Хлопушка отбила кадр, и актер повел перед камерой загрохотавшим стволом. Это выглядело странно: вокруг не было никаких немцев — их предполагалось снять отдельно — вокруг стояли люди, в большинстве не нюхавшие пороху, в модных рубашках и джинсах; стояла неуклюжая осветительная аппаратура — жаркие диги, стояла совсем не воинственно стрекочущая камера; стояли неизвестно откуда взявшиеся в столь ранний час зеваки — все это было так непохоже на то, что помнил Лаврентьев, и все-таки... Подойдя поближе, он посмотрел в лицо актера, и неожиданно остальное, мешающее, отступило, на несколько секунд он увидел только это лицо, и пулеметный ствол, и тяжело нависший за спиной актера солнечный круг и поверил, что видит Максима Пряхина. Минуты из прошлого и нынешнее мгновение слились, прошли перед ним короткой серией кадров: Максим, улыбаясь, с любопытством разглядывает его на пороге дома: жилистые руки подкладывают ему в тарелку горячий, прямо из чугуна, картофель; суровые складки на лице Максима, когда он вслушивается у окна в гул приближающихся машин, и вот это... то, что он не увидел тогда, — человека, возвысившегося наконец над сумятицей и невзгодами путано прожитой жизни, обороняющего своего сына, свой дом, свою землю и это неласковое к нему солнце...

А солнце быстро уходило ввысь, не оставляя времени на подстраховочные дубли. Но, кажется, в них и не было необходимости.

— Один дубль, зато какой! А, Генрих? — воскликнул режиссер.

Генрих открыл рот, чтобы произнести свое обычное «экран покажет», но сказал другое, тоже, впрочем, скептическое:

— Только бы пленочного брака не было.

— Брака не будет, — заверил актер, внутренне тоже ощущающий удачу, — я на брак везучий. Меня редко переснимают.

Лаврентьев подошел к Сергею Константиновичу:

— Хочу поблагодарить вас и попрощаться.

— Неужели пора?

— Да, есть удобный рейс.

— Что поделаешь... Рад был с вами познакомиться.

— Я тоже. Сегодняшняя съемка произвела на меня впечатление.

— В самом деле? И у меня такое ощущение... Послушайте, как вы намерены добираться в аэропорт?

Лаврентьев пожал плечами.

— Понятно. Леня! — позвал он шофера. — Ты куда занаряжен?

— Андрея Федоровича отправляю.

— Прекрасно. Поедете в аэропорт вместе, — сказал он Лаврентьеву. — Вас это устраивает?

— Вполне.

— Тогда счастливого пути. Не забывайте нас.

— В гостиницу едем? — спросил шофер, хотя это и было очевидно.

— Конечно.

Шофер попался словоохотливый.

— Ну, как командировочка? Довольны?

У Лаврентьева заломило в виске, и он ответил, усмехнувшись:

— С запчастями туго.

— Запчасти! — воскликнул Леня, оторвав на секунду руки от баранки, так задела его проблема. — Это вы не говорите! Это всесоюзный дефицит. Вот нас взять даже... Вроде студия — фирма. Правда?.. А что получается?

Не дождавшись ответа, он начал горячо говорить о наболевшем; волнует ли это Лаврентьева, его мало заботило. К счастью, на пути от гостиницы в аэропорт он переключился на актера, спешившего снова в Одессу.

— Андрею Федоровичу почет и уважение! — приветствовал он артиста.

— Успеем, Леня?

— Домчим с ветерком. Говорят, вас в народные выдвигают?

— Я заслуженный всего год.

— Значит, выдвинут. Поверьте, Андрей Федорович, у Лени глаз-алмаз.

— Твоими устами да мед бы пить.

— Моими все можно. И коньячок и беленькую... пока здоровье позволяет. — И он захохотал собственной шутке, предвкушая с удовольствием, как будет рассказывать далеким от кино приятелям о разговоре со знаменитым актером.

А тот повернулся к молчавшему Лаврентьеву и спросил вежливо:

— Вы тоже улетаете?

— Да, вышел срок.

— Вы случайно оказались среди нас?

— Совершенно, — ответил Лаврентьев искренне.

— Наверно, странное впечатление? Хаос? Трудно ориентироваться на кухне, если сам не повар. К тому же так много плохих картин. Вернее, посредственных.

— Потому и хочется надеяться на хорошую.

— Да вы оптимист!

— А вы? Разве не надеетесь?

— Не знаю, — поделился сомнениями актер. — Сыграть хочется, понятно, хорошо, но материала не хватает. Дырки же латаем отсебятиной, штампами, которые так охотно поносим на словах... А куда денешься? Хотя бы с Шумовым... Конечно, главное то, что он выполнил свой долг. Но мы даже не знаем, как он погиб...

Эго было правдой. И Лаврентьев не знал.

— Что же остается? Создать правдоподобие. На основе новейших штампов. Помните, как немцев изображали круглыми идиотами? Теперь это не кушается. Они поумнели, бдительны. Вплоть до солдата, что заподозрил Шумова. Разумеется, так могло быть. Это случайность войны. Но искусство боится случайности, если в ней не проявляется личность. Скажем, мужественный человек попадает под машину. Возможно такое в жизни?