Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу Сельская молодежь), т.2, 1981 г.

— Антоша, как же так? Они ведь пошли в Лиду, как же они оказались здесь? И где остальные? Ведь никто же из шестерых не вернулся.

— Теперь как узнаешь? — сказал Антон. — Теперь тут все — темный лес.

— Слушай, а почему полицаи их не забрали? Почему здесь оставили? — не унималась с вопросами Зоська, кажется, готовая вот-вот заплакать. Обеими руками она вцепилась в кожушок Антона.

— А я откуда знаю? Может, для приманки. Вот мы пришли, а они и нагрянут. Кто их, сволочей, знает.

Зоська, побледнев, во все глаза смотрела на Антона.

— Что же нам делать, Антон? — испуганно вопрошала она.

— Черт его знает, что делать. Пойдем пока отсюда.

Они перелезли через обрушенную со стены груду камней и вернулись в свой конец оборы. Зоська все оглядывалась, остро переживая гибель знакомых людей, у Антона же было такое чувство, словно он попал в западню и не спешит из нее вырваться. Он уже знал по опыту, что промедление никогда не сулит хорошего и запросто может погубить любого. (Не оно ли погубило в этой оборе и Суровца?) Вполне возможно, что полицаи при случае или регулярно наведываются в это одинокое в поле убежище и кое-кого застают тут. Нет, надо скорее смываться отсюда, думал Антон. Но как смоешься, когда в этом поле ты виден на пять километров и в любой момент тебя могут настичь полицаи?

— Придется пока торчать тут, — сказал он, заглядывая в широкий проем сорванных с петель ворот. — Только наблюдать надо. А то...

Зоська поняла и тоже остановилась, выглянув на ветреный снежный простор. Поле перед оборой лежало пустое, с едва заметным отсюда следом саней на дороге; в ворота задувал промозглый, насыщенный влагой ветер; рыхлый, нападавший за ночь снег всюду осел, будто подтаял; кустарник возле оборы резко зачернелся на его белизне; с толстых сучьев мощного вяза то и дело валились вниз мокрые комья снега. Там где-то, на невидимой из оборы верхушке, возилась и громко кричала ворона.

— Цыц, зараза! — сказал Антон, подумав, что ворона теперь ни к чему, ворона может их выдать. Подняв из-под стены обломок стропила, он ступил на шаг из ворот и замахнулся. На вязе, оказывается, расположилась целая воронья стая, Антон запустил палкой — вороны одна за другой нехотя снялись и низко полетели куда-то за обору.

— Зося! — сказал Антон, возвращаясь в обору. Зоська все еще с бледным лицом внимательно посмотрела на него, и в этом взгляде была бездна безысходной печали. — Зося! Ты понимаешь наше положение? — сказал он, тоже заглядывая ей в глаза.

— Ну, понимаю, — тихо ответила она.

— Нет, ты не понимаешь, — сказал он. — Если действительно Сталинград взят, то... войне конец. Или они замирятся, или... Ведь России ничего не остается. Сибирь? Но что в той Сибири? Ведь они зашли вон куда, за Москву. Ты понимаешь?

— Я понимаю, — по-прежнему тихо ответила Зоська.

— Поэтому, чего же мы дождемся в этой Липичанской пуще? Они же нас собаками перетравят. Если мы раньше с голоду не дойдем.

Зоська слегка отвернулась от него и с прежней горькой тоской в глазах глядела из ворот в пасмурную даль поля, на котором поблизости решительно ничего не было, лишь вдали по горизонту тянулась сизая полоса леса.

— Может, и так, — горестно сказала она.

— Так вот, малышка! У тебя в Скиделе мать, у меня там, я говорил тебе, начальником полиции Копыцкий, мой землячок из Борисова. Он должен помочь. Давай останемся у тебя. Будем жить как люди, как муж и жена. Я же полюбил тебя, Зоська.

Кажется, он сказал все и, осторожно обняв ее за плечи, привлек к себе, не почувствовав, однако, ответного ее движения. Зоська, словно ей стало плохо, ни жестом, ни движением не высказала ни своей радости, ни несогласия. Она будто одеревенела в его руках, и он тихо воскликнул, вложив в свое восклицание всю ласку, на которую был способен:

— Зоська!

— Да, — вздохнув, сказала она. — Ты это пошутил? Ведь пошутил, правда? — И отстранилась, деликатно, но настойчиво высвобождаясь из его рук.

— Нисколько! Я вполне серьезно.

Она сделала три вялых шага и остановилась у притолоки, все наблюдая за полем. Антон снова порывисто обнял ее сзади и легонько поцеловал в щеку.

— Не надо, Антон.

— Ну как же... Ведь я люблю тебя.

— За это спасибо. Но... То, что ты предлагаешь, в другое время было бы... было бы счастьем. А теперь...

— Ну а теперь что?

— А теперь подло. И даже больше, чем подло.

— Чудачка! — сказал он, почувствовав, что начинает нервничать. — Вот ты наслушалась пропаганды... А ты не подумала, кроме всего, о своей матери. Что с ней будет?

— Не знаю, что будет, Антон, — каким-то чужим, изменившимся голосом сказала Зоська. — Но в такое время бежать из отряда... Знаешь, так даже шутить нельзя. Это чересчур страшно.

— А я тебе говорю, самое время. В отряде оставаться больше нельзя.

— Время действительно трудное. И потому бежать — это предательство. Это ты сказал, не подумав.

— Нет, я все хорошо обдумал. Я хочу сохранить тебя, и твою маму, и себя, конечно. Иначе, ведь ты понимаешь, мы все обречены на гибель. Как те вон, — кивнул он в дальний конец оборы.

— Что ж, возможно, — согласилась Зоська, во второй раз ставя его в тупик. Он больше всего боялся, что она не поймет его доводов, а она, оказывается, доводы хватала на лету, но никак не могла принять следовавшие за ними выводы.

— Возможно, возможно! — начал терять рассудительное спокойствие Антон. — Так что же ты хочешь? Погибнуть? Может, тебе жить надоело?

Зоська со вздохом повернулась к нему лицом и взяла его за большую пуговицу на кожушке.

— Антон, ты понимаешь... Кому жить не хочется! Я совсем и не жила еще. Но что же ты предлагаешь? Идти к фашистам? Что же это такое? Это же хуже смерти. Тут надо потерять всякую совесть. Они же чума двадцатого века. Против них поднялся весь мир. С ними жить невозможно, они же звери.

— Ну, это смотря для кого звери. Если с ними по-хорошему...

— Ты смеешься: по-хорошему? Они вон перебили столько и тех, кто к ним по-плохому, и тех, кто по-хорошему, и тех, кто никак. Люди для них — скот на убой, а не люди.

— Ну ладно! — сказал он нетерпеливо. — Я разве говорю, что они золото? Но у нас нет выбора. Что же нам делать? Они — сволочи, но они побеждают. И мы вынуждены с этим считаться.

— Во-первых, еще не победили. И победят ли, это еще неизвестно. Даже если взяли Сталинград и если возьмут Москву. Есть еще Урал. Сибирь...

— Что в той Сибири...

— Мы — люди. И мы никогда их не примем, даже если они и победят. Ты говоришь: нет выбора. Выбор есть: или мы, или они. Вот в чем наш выбор.

— Да-а, — сказал он, помолчав. — Здорово, однако, тебя напропагандировали.

— Пропаганда тут ни при чем. Я сама это знаю. Потому что глаза имею и уши. Поэтому давай не будем. Давай забудем этот дикий наш разговор.