Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу Сельская молодежь), т.2, 1981 г.

— Не нравится мне встреча Шумова с Пряхиным.

— Давайте еще подумаем.

— Придется. Хотя и времени у нас уже нет, да и сценарий утвержден. Но, может быть, поищем какие-то живые слова? Пару реплик хоть, что ли... Потому я и тащу вас к домику... Может, натура нас вдохновит немножко...

И они поехали туда, куда тридцать с лишним лет назад шли пешком Пряхин и Шумов.

Еще в восемнадцатом веке, когда Россия основала у моря на отвоеванной у Турции пустынной земле обнесенную звездообразным валом крепость, под защиту ее стал стекаться из давно населенных губерний разного рода предприимчивый, подвижный люд. Чтобы в государственных интересах упорядочить его местопребывание, военные инженеры спланировали возле крепости поселок-форштадт, обозначив на чертеже для простоты улицы номерами и назвав их по принятому в то время образцу линиями. Тридцать пятая линия замыкала форштадт, выходя к крутому оврагу, по-здешнему — балке, где добывали камень для крепостных бастионов. За счет выработок балка расширилась, надолго определив границу возникающего города. Граница эта, впрочем, проходила не так уж далеко от вокзала, и Шумов с Пряхиным довольно быстро добрались до плотно сбитых ворот в высоком зеленом заборе, за которым надежно скрывалось от любопытных глаз Максимове хозяйство.

Пряхин открыл ключом врезанную в ворота калитку и пропустил Андрея во двор с небольшим запущенным садиком и флигелем с верандой, заплетенной не растерявшим еще многоцветную осеннюю листву диким виноградом.

— Хозяйка моя второй год как богу душу отдала. Так что за прием не обессудь. Чем богаты... Картошки сварю в мундирах да коньячку собственного изготовления — марка «три свеклочки» — по стопке найдется, — пообещал Пряхин.

Но самогон оказался пшеничный, крепкий.

Максим крякнул, хлебнув из граненой стопки, выхватил из чугуна горячую картошину и, подув на нее, обмакнул в крупную желтоватую соль.

— Со свиданьицем.

— Будь здоров, Максим.

Шумов тоже выпил.

— Так как же, Андрей, жизнь твоя протекала?

— Если схематично — Москва, учеба, на стройках работал по специальности. Потом был репрессирован по ложному обвинению. Удалось добиться пересмотра дела. Не сразу... Жена не дождалась. Хорошо, что детей не было. В Красную Армию попал по мобилизации. Ну, дальше я говорил уже — в плену оказался.

— Сам сдался?

— Нет, ранен был в Белоруссии.

— Как же тебя немцы отпустили?

— Они отпускают тех, кто кажется лояльным к «новому порядку».

— И ты показался?

— Я не скрывал, что был репрессирован.

— Складно говоришь... Но грустно. Лазаря поешь. А раньше что пел? «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем»?

— Было.

— Было. Раздували, пока штаны на заднице не прогорели.

— Выходит, так.

— Примирился?

— Жизнь научила.

Максим еще налил, покачал головой:

— Вот уж не думал, что у нас когда-нибудь такой разговор состоится. Выходит, укатали сивку крутые горки... Если не врешь, конечно. Где сидел-то?

— Беломорканал строил.

— Тачки гонял?

— Приходилось.

— Или охранял тех, что гоняли?

— Что я тебе доказать могу?

— А мне доказывать не надо. Я не гестапо, не гепеу. Я теперь единственный член эс-пэ-эм-пэ, — проговорил он раздельно. — Значит это — Собственная Партия Максима Пряхина. Сам цека, сам совнарком. Вот мое государство, забором огороженное. Видал?

— Немцы его признают?

— А на что я им? Инвалид-сапожник... Человек безобидный. Вроде цыпленка, что не агитировал, не аннексировал, а только зернышки клевал.

— Да ведь не всегда...

...Это было при Деникине. Пятеро сидели в тесной комнате. Один снял пенсне, потер пальцами переносицу.

— Итак, товарищи, считаю доказанным: Дягилев — провокатор.

Никто не возразил.

Коптила на столе керосиновая лампа, черные струйки ложились на стекло.

— Не тяни, керосин кончается, — сказал Максим.

Старший надел пенсне, взгляд его близоруких глаз окреп.

— Приведение приговора в исполнение предлагаю поручить товарищам Пряхину и Шумову... Справишься, товарищ Андрей?

— Революционный долг выполню, — выдохнул он торопливо.

...Дягилев приехал в лодке на пустынный остров, куда его вызвали якобы на конспиративную сходку. Пряхин и Андрей ждали. Шумов настаивал, чтобы Дягилеву был зачитан приговор:

— Он должен знать, что его карает рука революции, которую он предал.

— Догадается, — буркнул Максим.

Приговор не читали.

Потом, тяжело дыша, Максим привязал к ногам Дягилева заранее приготовленный камень, потянул веревку, проверяя на прочность...

— Вот и все, — сказал он, когда булькнуло под скалой из выветренного песчаника.

Андрея трясло.

На обратном пути гребли молча.

На пристани голубоглазый офицер с трехцветным корниловским шевроном на рукаве спросил у них весело:

— Что ж без рыбки, рыбаки?

Он был в благодушном настроении: генерал Май-Маевский только что взял Харьков...

— Задумался? — спросил Максим. — Вспоминаешь? Выпей лучше. Что было, быльем поросло. Двадцать лет, как я из партии вышел...

...Пряхин из партии вышел — это было как удар грома. Не согласен с новой экономической политикой.

Нэп выбил из колеи многих. Некоторые даже стрелялись. Но Пряхин?!

Максим ходил тогда в черной косоворотке с тонким кавказским пояском. Сгоряча Андрей схватил его за пояс, но тот отбросил руку:

— Чего прицепился?

— Это непоправимая ошибка, Максим. Ты ничего не понял в нэпе.

— В гимназии, как ты, не обучался. Но понял все. Не агитируй. Точка.

— Я тебе как друг...

— Буржуи недорезанные вам теперь друзья.

— Замолчи! За такие слова...

— Что? В Чека? Пролетария в Чека, а буржуя в магазин?

— Бланкист!

— Термидорианцы!..

Двадцать лет...

И снова взят Харьков...

Но кто они с Максимом? Кому из них вынесла приговор жизнь, и кто приведет его в исполнение?

А Максим, видно, тоже вспомнил, как и он, последний, давний спор.

— Я ведь прав тогда оказался. Не тем вы путем пошли. Сначала с нэпманами заигрывали, потом с Гитлером договорчик заключили. А Гитлер — это вам не коммерсант из лавочки. У тех что? Сахар-рафинад, маркизет, сукно в штуках... А тут танки, «юнкерсы», эсэс, гестапо... Не тот коленкор. Не в тот рот палец положили... Руку вам и отгрызли. Теперь до горла добираются. Как Волгу перепрыгнут, так и каюк. Ни Рузвельт, ни Черчилль не помогут. За собственную шкуру дрожат. Вот оно как повернулось. Жила-была Россия, великая держава, Россию растащили налево и направо.

— Болеешь, выходит, за Россию?

— А то как же? Как говорится, тутошний рожак. Это вы ее, матушку, в архив списали. Шире мыслили. В мировом масштабе... Интернациональном.

— А ты как мыслил?

— Да и я так. Пролетарии всех стран... А у немцев кто в армии служит? Банкиры? Навряд ли у них столько банкиров нашлось!