К. Цетник - Дом кукол

За мостом, над кронами деревьев, в небе плывет луна. Она выглядит шутовски — на макушке острый колпак, бородка козлиная, старая, длинная. Рваные облака, как прозрачная белая вуаль, заслоняют ей дорогу, но луна рассекает их и бежит дальше, повисая над площадью экзекуций.

Справа, напротив барака «Ка-бэ», круглое озеро, распластанное на земле, как голова человека, а деревянный мост, как удушающая петля вокруг шеи. Глаза Даниэлы горели неестественным огнем, губы шептали:

— Гарри стоит в белом облаке…

Из закрытой половины барака «Ка-бэ» вблизи моста доносился странный шепот, тихое причитание, как плач сумасшедшего.

Глаза Даниэлы смотрят на озеро. Башенка часового на мосту погружена в тень и скрыта от взоров. Кругом — черное и красное вперемешку… Гарри стоит в белом халате, укутанный облаком…Он смотрит на нее… Он привязан к облаку… В центре озера, на границе черного с белым, на фоне черной ночи, белеют два белоснежных лебедя. Они глядят на нее, зовут ее…

Она боролась с Фелей у полуоткрытой двери уборной.

Тут скоро все с ума сойдут. Конец всем надеждам. Феля сама помогла ей пробраться в Нидервальден. Кто мог все заранее предвидеть? Судьба Ципоры Шафран уготована и для Даниэлы. Все тут спятят с ума. Даниэле не миновать площади экзекуций. Так же, как Ципора Шафран, она будет здесь убита.

Феля разжала руки.

Теперь Даниэла перестала дрожать, не рвалась вперед. Она стояла выпрямившись, успокоенная, и упорно смотрела в лицо Фели, будто только-только увидела ее. Она протянула руки к Феле: в одной руке тетрадь, в другой — медальон.

— Передай это как-нибудь моему брату в Нидервальден… — попросила она.

Рассерженная Феля взяла из протянутых рук тетрадь и медальон, повернулась и побежала в уборную. Ей захотелось выбросить все это в яму. Сентиментальная просьба Даниэлы была ей непонятна и рассердила ее. Взгляд Даниэлы преследовал ее, не оставлял ни на минуту. Это был незнакомый ей, чужой, пронизывающий взгляд, перед которым невозможно устоять. Феля не решилась бросить дневник и медальон в яму уборной; она вернулась и кинула их подальше в угол барака.

Когда она снова подошла к двери уборной, Даниэлы там уже не было.

Тень ее в белой ночной рубахе приближалась к озеру и уже вошла в красный круг просторного шоссе.

Феля прислонилась к косяку двери. Ее глаза следили за удаляющейся тенью, словно желая остановить эту движущуюся тень, не дать ей идти дальше. Даниэла была теперь открыта всем вышкам часовых, раскинутых по длине шоссе. Достаточно малейшего окрика — не миновать тогда несчастья! Так или иначе, это неизбежно случится. Невозможно уже предотвратить беду. Нет больше выхода. Вот часовой приближается, еще секунда!..

Из темноты выползает черная фигура эсэсовского часового. Словно клык в зеве ночи. Он направляет ружье медленно, осторожно. Он еще не верит своим глазам, он еще не верит в привалившее ему невзначай счастье — три дня дополнительного отпуска плывут ему навстречу. Они уже лежат у него в кармане.

Белоснежная тень движется, приближается к подъему дороги, ведущей к воде. Тень не бежит. Не поворачивает голову. Идет спокойно, прямо. Оба лебедя застыли, как две молчаливые скульптуры.

Ночь откликнулась на звук выстрела диким смехом. Часовые на вышках встрепенулись, навострили уши. Часовой не смог сдержать смеха — пусть «камарады» слушают, пусть знают, что завтра, с восходом солнца, он получит три дополнительных дня отпуска. Вот лежит его «выигрыш».

На белеющем шоссе выделяется пятно. Ловким языком ночь лизнула пролитую кровь. Пара лебедей пробудилась ото сна. Они поплыли быстро, с распущенными крыльями, удаляясь от берега.

Феля стояла, пригвожденная к стене уборной.

Из ближайшего барака «Ка-бэ» продолжала доноситься возня, похожая на ужасное воркованье голубей. Зараженные девушки плакали в тиши, ожидая машины, которая на рассвете заберет их отсюда.

А завтра часовой поедет домой, к своей семье. Может быть, к матери, может, к сестре, а может, и к дочери, маленькой девочке, единственной, по которой он так скучает, стоя на дежурстве на мосту. Три дня отпуска!

Феля не могла устоять на месте.

В углу барака валялись тетрадь и медальон. Она нагнулась и подняла их. Ей показалось, что она держит в своих руках душу Даниэлы. «Передай это моему брату в Нидервальден…» Она запихнула тетрадь под лагерный передник, спрятала ее на груди.

В небе, за рваными тучами, луна продолжала свой путь, освещая тело, белеющее на дороге. Странные, неведомые до сих пор чувства бродили в Феле. Она раскрыла медальон. С фотографии смотрели на нее глаза Даниэлы, одетой в школьную форму, с белоснежным матросским воротником; две толстые косы с заплетенными в них белыми лентами сбегали с обеих сторон на грудь; взгляд спокойный, чистый. Около нее у маленького узкого столика сидел Мони. Ребенок смотрел на Фелю широко раскрытыми глазами и спрашивал: «Почему теперь Даниш валяется на дороге?..»

Феля прижала фотографию к губам.

Горе качало ее.

Она пошла вперед, за пределы барака. Пусть стреляют и в нее, если им так хочется! На сердце было пусто, в нем не было даже привычного страха. Теперь она может смотреть прямо в глаза эсэсовцам и равнодушно бросить им три дня дополнительного отпуска — последняя стоимость ее жизни. Пусть они возьмут ее последнюю подачку, как презренные нищие.

Даниэла лежала лицом вниз, на дороге, одна рука была вытянута вперед. «Передай это моему брату в Нидервальден…» Внезапно Феля поняла, может быть, впервые в жизни, что есть в мире ценности, за которые она готова отдать свою жизнь. Она прижала тетрадь, спрятанную на ее груди под передником, и притаилась в углу уборной, чтобы ее никто не обнаружил здесь в этот час, и ждала первого удара гонга…

День шагнул в лагерь. Пройдя по дороге, он наткнулся на расстрелянное тело. День на секунду оглянулся и продолжал свой путь…

Так называли американский доллар.

Тюремный служитель.

Полевая шлюха.

Извините меня ( нем. ).

Военно-воздушные силы.

Саван.