Хайнц Конзалик - Штрафбат 999

— Кто это? Гауптман Барт? Командир батальона? Это Берлин, алло! Гауптман Барт, вы слышите меня?

В Борздовке гауптман Барт сидел, прижав трубку полевого телефона к уху.

— Берлин? — выкрикнул он. — Что это за дурацкие шутки? Какой идиот на линии? Да, это гауптман Барт.

— Это доктор Кукиль! Из Берлина! — кричал Кукиль в трубку. — Попросите к аппарату рядового Дойчмана, поняли — рядового Дойчмана! 2-я рота!

— Дойчмана? — переспросил Барт, изумленно взглянув на Обермайера. — Что они там, с ума посходили, что ли? Требуют рядового Дойчмана к телефону. Представляете себе — нашего Дойчмана вызывает Берлин!

— Так точно, все понял, немедленно посылаю за рядовым Дойчманом! Еще пять минут!

И завертелось-закрутилось: от одной хаты к другой по команде стали передавать: «Дойчмана к гауптману Барту!» Наконец добрались и до землянки, где Дойчман как раз перевязывал одному из бойцов ушибленную руку.

— Дойчмана к командиру! — рявкнул кто-то, просунув голову в землянку.

— Через десять минут, я накладываю повязку.

— Тебе из Берлина звонят, дубина!

— Из Бер…

Эрнст Дойчман вскочил, тут же позабыв и о повязке, и раненом.

— Я… я через пять минут вернусь, потерпи пока… А то там Берлин… моя жена… придерживай пока повязку!

И Дойчман помчался по скользкой улице, перемахивая сугробы.

— Смотри-ка, а он у нас еще и бегун! — донесся до него голос Крюля, но Эрнст даже не взглянул в его сторону. Берлин, вертелось у него в голове, Юлия! Юлия!

Задыхаясь, он ворвался на командный пункт. Барт сидел, прижав к уху трубку, а Обермайер нагнулся к нему, тоже слушая.

— Герр гауптман! — выдохнул Дойчман.

От быстрого бега не хватало дыхания, страшно кружилась голова.

Барт жестом велел обождать.

— Да-да! Рядовой Дойчман уже здесь. Берлин? Где Берлин? Ну так держите связь, идиот вы эдакий!

Пришлось ждать. Вскоре в трубке раздался квакающий голос. Барт молча передал трубку Дойчману.

— Это Дойчман! Рядовой Дойчман! — бесцветным голосом произнес в трубку щуплый, трясущийся человек.

Ему ответил телефонист, сообщив, что, мол, связь с Берлином прервалась и пояснив, что с ним хотел говорить какой-то доктор — то ли Крумбиль, то ли Килиль.

— Доктор Кукиль, — хрипло пояснил Дойчман.

— Да-да, он самый — Кукиль. Он еще что-то говорил про какую-то сыворотку и про женщину по имени Юлия, но я не совсем его понял, и о том, что вроде кто-то там умирает. Может, догадаешься, в чем там дело?

— Да-да, я все понял.

Дойчман положил трубку на аппарат и, глядя перед собой, отрешенно проговорил:

— Я понял, я все понял — Юлия умерла.

Гауптман посмотрел на сидевшего напротив Обермайера и пожал плечами. Он не мог знать деталей телефонного разговора, но понял, что этому бледному, щуплому человеку только что сообщили о смерти его жены Юлии. Верно, в личном деле Дойчмана упоминалась его жена по имени Юлия…

У человека горе. Ничего не попишешь. По своему опыту гауптман Барт знал, что лучшее утешение в подобных случаях занять человека. Но бог мой, в этом случае ему ни решать ничего не приходилось, ни изобретать. 2-й роте будет чем заняться в ближайшие дни!

Гауптман Барт посмотрел на часы.

— Через час выдвинуться на исходные рубежи, герр обер-лейтенант, — официальным тоном произнес он. — У вас есть вопросы, рядовой Дойчман?

— Никаких, герр гауптман.

— Я сочувствую вам, — неловко пробормотал Барт, — мои вам искренние соболезнования. Если я верно понял… Словом, выражаю вам мои соболезнования…

— Благодарю вас.

И Дойчман вышел, даже не козырнув. Он стоял на морозе без головного убора, в расстегнутом мундире — в том же виде, в каком выскочил из землянки. Навстречу ему шел Шванеке. Заметив Дойчмана, он тут же шагнул к нему и запахнул мундир.

— У тебя вид как у утопленника. Что стряслось? Чего они от тебя хотели в Берлине?

Дойчман молчал.

— Чего они к тебе пристают? Парень, смываться, смываться надо отсюда! — оглядевшись, громко прошептал Шванеке. — Сегодня же ночью, это будет проще… И никаких флажков с красным крестом больше не понадобится… Просто отстанем от них, и все. Этот рейд в тыл врага — сущий подарок нам. Так ты идешь или нет?

Дойчман по-прежнему молчал. Шванеке тряхнул его за плечо:

— Что за дела? Ты меня слышишь? Оглох, что ли? Что случилось?

— Юлия умерла, — прошептал Дойчман.

— Чего?

Шванеке даже невольно отпрянул.

— Ну тогда… — пробормотал он, явно сбитый с толку, — ступай подальше, а то, не дай бог, смерть накличешь. Ты все собрал? Погоди, я тебе помогу. Да, парень, раз такие дела…

Дойчман, словно механическая кукла, последовал за Шванеке.

— Вот такие, значит, дела… Хуже некуда… Будь все проклято! — продолжал бормотать Шванеке, и в его охрипшем голосе было сочувствие к семенившему за ним доходяге, который, похоже, пуще всего на свете обожал страдания.

Едва начало темнеть, 2-я рота стала выдвигаться к передовой. Над бескрайними белыми полями, над темневшим на горизонте лесом сгущались сумерки. Обер-фельдфебелю Крюлю было поручено командовать отделением управления роты. Он понимал, куда предстоит идти, и предпочитал об этом не задумываться. К чему? Разве что-нибудь можно изменить? Машина запущена, и ты перед этим бессилен. И он покорно брел вперед, словно скотина на бойню.

День уже клонился к вечеру, когда Татьяна увидела, как из Борздовки выходит большая группа немецких солдат в белых маскхалатах. Они направлялись к лесу под Горками. Девушка и не догадывалась, что среди них был и Дойчман…

Эрнст Дойчман одним из последних покидал Борздовку, неся на плечах две объемистые сумки с перевязочным материалом. Перед ним шагал Видек с надраенным до блеска пулеметом «МГ-42».

— Как в старые времена, — бросил он через плечо. — Хоть мне и неохота во все это ввязываться, но лучше все-таки вот с этой штуковиной, — он кивнул на пулемет, — и пусть даже вокруг только и шныряют русские. Не то что с лопаткой.

— Через пять-шесть часов мы еще поговорим, — пообещал шедший впереди Видека Шванеке.

Карлу выдали автомат и несколько гранат.

Но Видек, похоже, не обратил внимания на его намек.

— Эрнст, если только все у нас выгорит, — рассуждал он, — считай, с этой помойкой покончено. Думаешь, мне большая радость служить здесь?

— А кому радость? — с издевкой спросил Шванеке.

— Могу тебя понять, — ответил Дойчман, просто чтобы не молчать.

Ему казалось, что он идет сквозь полупрозрачный и чистый туман, и в этом тумане все вокруг обретало удивительную четкость, и в то же время представлялось далеким, нереальным. Он заставлял себя перестать думать о Юлии, старался вдумываться в то, что говорил Видек. И с удивлением отметил, что даже понимает его: как бы там ни складывались внешние обстоятельства, штрафбат оставался штрафбатом, то есть подразделением, состоявшим из тех, кто преступил закон. Во всяком случае, так считал Видек. А что может для честного, трудолюбивого крестьянина быть хуже, чем оказаться причисленным к преступившим закон? Разве мог он помыслить о том, что кто-то из его детей назовет его преступником? Да он сгорел бы со стыда! Как мог он требовать от своих детей всегда и во всем оставаться честными людьми, если сам… То, что отнюдь не все в штрафбате были уголовниками, сути не меняло. Но здесь было достаточно субъектов вроде этого Шванеке, которые получили по заслугам, попав сюда. Впрочем, Шванеке не такой уж и плохой парень, на такого всегда можно положиться. Но не он ли и ему подобные определяли лицо батальона? Странный, непостижимый мир!