Владимир Сысоев - Первое задание

— Ты меня обижаешь, Ваня. Обижаешь и оскорбляешь. Ты-то прекрасно знаешь, что я не подлец.

— Откровенно говоря, я теперь в этом очень сомневаюсь. Докажи, что ты ещё не научился подличать. Я предоставляю тебе такую возможность, — сказал сдержанно Иван Фёдорович и бросил острый взгляд на друга, будто соизмеряя его возможности с той сложной и дерзкой необходимостью, которая должна лечь на его плечи.

— Кому я должен доказывать?

— Мне, нашим людям, а самое главное — себе!

— Это всё громкие слова, не больше, а в них у нас никогда недостатка не было.

— Нет, это справедливые слова.

— И справедливых слов много, но кто-то или что-то всегда мешает претворять их в жизнь. И вообще, многие научились говорить красиво, а делать добро они умеют, скромно выражаясь, несколько хуже.

— Что ты имеешь в виду?

— Хотя бы своего дражайшего братца. Говорил всю жизнь одними лозунгами, а сына воспитал мерзавца!

— Это же твой племянник!

— К сожалению… да!

— А чем ты лучше его?

— Что?! Ты понимаешь, что говоришь? И кто дал право оскорблять меня?

— Родина!

— Опять громкие слова!

Иван Фёдорович со злобой и даже ненавистью посмотрел в глаза Крылову. С языка уже готова была сорваться грубость, но он сдержал себя. Затем, тяжело сев к столу, так, что отчаянно заскрипел старенький венский стул, резко отодвинул настольную лампу в сторону, подчеркнув этим важность того, о чём думал, и сказал, стараясь казаться спокойным:

— Нет, милый мой, это не только слова. Ты обязан включиться в борьбу, иначе, ты меня извини великодушно, вся твоя жизнь теперь сильно попахивает предательством.

С необычной для его темперамента прытью Михаил Петрович вскочил со стула, удивлённо и вместе с тем как-то жалко посмотрел на Ивана Фёдоровича:

— Подожди, Ваня. Как у тебя всё это категорично. Я должен подумать… И вообще, почему именно я обязан ставить себя под удар? Тебе хорошо — ты один, у тебя никого нет, а у меня дочь. Я и о ней подумать должен!

Кровь ударила Ивану Фёдоровичу в затылок, больно заломило в висках.

— Таню ты не трогай, — глухо сказал он. — Я уверен, если бы она слышала наш разговор, то сказала бы тебе то же, что я.

Михаил Петрович смотрел на друга, не умея скрыть смятения. В глазах поселилась тупая боль и ещё что-то вроде трусливого презрения.

— Не вмешивай в серьёзные дела ребёнка! — громко выпалил он, но Иван Фёдорович сделал вид, что не заметил его возбуждения.

— Она уже давно не ребёнок и всё прекрасно понимает не хуже нас.

— Но я боюсь за неё, — сдерживая волнение, умоляюще промолвил Михаил Петрович.

За стеной тишина пришла в движение, дверь с шумом приоткрылась, в комнату быстро вошла Таня. Беленькая, лёгонькая, порывистая, она с мягким упрёком сказала отцу:

— Папа, я всё слышала. Я умоляю тебя, сделай, как просит Иван Фёдорович. Это так необходимо и… так хорошо!

Ерёмин, ругая себя за неосторожность, всё-таки обрадовался неожиданной помощнице и, не выдавая своих чувств, любовался Таней. Он не без изумления вдруг обнаружил, что она стала совсем взрослой.

По-другому реагировал на появление дочери Михаил Петрович. С бледным, судорожно исказившимся лицом, он по-стариковски затрясся всем телом и истерично, неестественно громко прокричал:

— Все, все хотят моей погибели! — И выбежал из комнаты.

Отец боготворил единственную дочь. Она росла общительной, доверчивой и в меру ласковой. Любили её все — взрослые и дети. Живая, любознательная, она была заводилой многих весёлых, шумных ребячьих дел и активным участником всех мало-мальски заметных событий в школе. Таня очень любила музыку, хорошо играла на фортепьяно и задушевно пела несильным, но приятным голосом. Жизнерадостная, счастливая, она не знала горя, серьёзных забот и горьких обид. Когда началась война, Таня, как и многие другие, думала, что это всего лишь временная неприятность — Красная Армия быстро разобьёт фашистов. «На что они надеются?» — удивлённо спрашивала она ребят и недоуменно поводила плечами. Но скоро на эти слабые плечи лёг непомерный груз — фашисты пришли в город. Таня никак не могла понять, что происходит вокруг. Её ум, воспитанный на уважении к людям, не мог осмыслить происходящего. На глазах Тани умирала жизнь, рушились устои, бывшие для неё святыми и вечными. Произвол, насилия, ежедневные расстрелы и виселицы напугали и опустошили её. Шли дни за днями, страшные, кровавые. Обременённая ужасом и сомнениями, Таня жила, как в кошмарном сне. А война всё дальше и дальше уходила на восток, и Тане казалось, что уже нет силы, способной остановить нашествие фашистов, нет другого выхода, как только смириться, ни о чём не думать, существовать в вечном унижении и страхе. А тут ещё отца назначили бургомистром. Долго плакала и упрекала его Таня, а он, жалкий, растерянный, не спорил, не оправдывался, и ей стало его жаль. Время тянулось медленно и тоскливо, и Таня с радостью поняла, что немцам до победы далеко, что война, которую они объявили почти законченной, только начинается. С восторгом читала она советские листовки, которые всё чаще и чаще стали появляться на улицах города. Безмолвное и терпеливое ожидание сменилось нетерпением и жаждой деятельности, желанием быть полезной. Предложение Ивана Фёдоровича как нельзя лучше отвечало настроению Тани — принять участие в смертельной борьбе с врагом было для неё сейчас наивысшим счастьем…

На следующий день после неприятной сцены с отцом Таня пришла домой вечером. Она быстро поужинала и уселась с книгой в любимое кресло. Отец предупредил, что на работе задержится долго.

Неожиданно, без стука, дверь медленно отворилась, и, озираясь по сторонам, кривя пухлые губы, в комнату вошёл старший лейтенант Гердер — следователь гестапо. Таня видела его несколько раз в кабинете отца. Она быстро встала с кресла и вопросительно взглянула на непрошеного гостя.

— Добрый вечер, — проговорил Гердер пьяным голосом и иронически улыбнулся.

Таня испугалась и ничего не ответила.

Он подошёл к ней вплотную и сказал, глядя прямо в лицо:

— Иди ко мне. Не бойся!

— Оставьте меня, — резко, будто очнувшись, сказала Таня и попыталась пройти мимо Гердера.

Но он, не произнеся больше ни слова, грубо схватил её за плечи. Таня отчаянно сопротивлялась, кричала, но после сильного удара по голове словно провалилась в глубокую яму…

После ухода Гердера она, оцепеневшая от ужаса и омерзения, так и, осталась лежать на диване, судорожно подогнув колени. В ярком луче света, который падал на потолок от лампочки, запрятанной в голубом матерчатом абажуре, безалаберные, неугомонные пылинки играли в дикую чехарду. Сначала Таня ни о чём не могла думать, всё, что произошло, не умещалось в её сознании. Непоправимость свершившегося сдавила сердце. Таня громко застонала. Ей показалось, что она лежит в холодной, плотной грязи, и она боялась шевельнуться, чтобы не усилить это ощущение. Потянулись мысли, бесформенные, неясные, они переплетались, мешая одна другой, толкая друг друга. Но вот одна из них, острая и быстрая, испепелила все остальные и, как пуля, пронзила мозг. Зачем теперь жить! Поруганная, растоптанная! Впереди тьма… Серый, холодный туман… Ни надежды, ни цели.