Георгий Зангезуров - У стен Москвы

— Нет, господин генерал. Я еще раз настоятельно прошу вашего согласия на перемещение штаба корпуса из Березовска. В настоящее время мы находимся всего в каких-нибудь двенадцати километрах от переднего края противника. Это…

Мизенбах пристально и даже с каким-то притворным сожалением посмотрел на своего начальника штаба.

— Стареете, Шредер. Разве вы забыли основное правило, которого я придерживаюсь вот уже четверть века?

— Нет, господин генерал, ничего не забыл. Я хорошо помню, что вы предпочитаете находиться там, где сражаются вверенные вам войска. Но смею заметить, что это правило оправдывало себя тогда, когда мы двигались вперед. А теперь наши войска остановлены русскими, и уже не мы, а они перешли в наступление. Это, по-моему, в корне меняет положение дел.

— Пока фельдмаршал в Малоярославце, я не уйду из Березовска. Разве вы не знаете, что получена директива Гитлера? Фюрер приказал нашей армии не отступать ни на шаг. И мы выполним этот приказ.

Шредер, тяжело вздохнув, вышел из кабинета. Командир группы задумался. Его встревожили сообщения о том, что Громов перегруппировывает свои войска. «А что, если этот русский командующий и в самом деле решил изменить направление главного удара? А может, и не в центр. Может, вообще он свои основные силы прячет от меня и ждет удобного момента, чтобы обрушить всю их мощь там, где я совсем и не предполагаю?» Этот вопрос уже несколько дней, особенно после того как советские войска перешли в контрнаступление, волновал его. Он хотел выяснить, какими резервами располагает армия Громова. Зная это, он мог бы сделать вывод о дальнейших планах противника и. соответственно с этим строить свои планы.

— Господин генерал, по вашему вызову пришел полковник Берендт! — войдя в кабинет, доложил щупленький капитан в очках, новый адъютант генерала.

Мизенбах медленно повернул голову к двери.

— Что?..

— Полковник Берендт просит принять его.

— А, да. Пусть войдет.

Когда Берендт вошел в кабинет, Мизенбах спросил:

— Вы допрашивали эту русскую?..

— Допрашивал. Все меры принимал, какие только возможны в этих случаях. Ничего не помогает. Даже старик ополченец и тот молчит. Немало мне пришлось допрашивать за свою службу, но такого упорства, какое проявляют русские, я еще не встречал.

— Это на их языке называется выполнением своего долга, Берендт.

— Да, но…

Мизенбах перебил:

— Только что генерал Шредер доложил мне, что русские начали перегруппировку своих войск. Мне надо знать: для чего они это делают? Что задумало советское командование?

В камере было темно. Наташа, прислонившись спиной к мокрой, осклизлой стене и закрыв глаза, сидела прямо на полу, отдыхала после длительного допроса. По нескольку раз в день и даже ночью ее вызывали в камеру пыток. Когда она отказывалась отвечать на вопросы, ее били. Били нещадно, безжалостно.

На виду у немцев Наташа крепилась, а как только ее приводили обратно и вталкивали снова в этот каменный мешок, силы покидали ее. Девушка в изнеможении опускалась на пол и лежала без движения или сидела у стенки. Когда приходила в себя, невольно задумывалась над своим теперешним положением. Да, она знала, что страдает не напрасно. Ей кое-что удалось сделать. Знала, что Красная Армия рано или поздно нанесет удар по немцам, погонит их прочь от Москвы. Но… что будет с ней, Наташей Ермаковой? С ней, которой едва исполнился двадцать один год, которая еще только начала жить, к которой только недавно пришло настоящее счастье — любовь. И вот все рушится. Доживет ли она до того радостного часа? Увидит ли день победы? Встретит ли снова Сашу?.. Надежд было мало. Скорее всего, ее еще раз вызовут на допрос, а потом отвезут за город и расстреляют.

От этих мыслей у Наташи сжалось сердце. Хоть она и твердила себе, что не боится фашистов и даже самой смерти, но ей все-таки было страшно. Она уже боялась не только смерти, но и этой густой, вязкой темноты, и звуков, раздававшихся в разных концах подвального помещения. Девушка настороженно, с замиранием сердца прислушивалась к тому, что делалось в тюрьме. Вот по длинному коридору, стуча коваными сапогами по цементному полу, солдаты проволокли кого-то в дальнее помещение. Туда, где днем и ночью мучали людей, задавая почти одни и те же вопросы. Вот она слышит лающий крик Шлейхера. Вот до ее слуха донеслись гулкие удары… Откуда-то совсем с другой стороны до нее докатился душераздирающий крик женщины. Потом вся тюрьма на несколько минут затихла, словно притаилась, выжидая, что же будет дальше. Но Ермакова знала, что Берендт и его подручные, так же как и до этого, продолжают мучить людей. Как бы в подтверждение ее мыслей в дальнем конце тюрьмы раздались гулкие выстрелы. «Значит, они теперь прямо тут и расстреливают… — думала Наташа, чувствуя, как по ее спине поползли мурашки. — Кого это они, а?.. Может, это был Митрич?»

В полночь, когда ее вели обратно в камеру, мимо нее волоком протащили избитого Шмелева.

Эта встреча встревожила Наташу. Она не понимала, как он попал сюда. «А если наших разбили там, у перекрестка?.. Если все погибли или, так же как Митрич, попали в плен? — с ужасом думала она. — Если здесь, в руках у гитлеровцев, Саша?..» Наташа отгоняла от себя эти страшные мысли, а они не давали покоя, тревожили сознание.

За дверью послышались шаги. Наташа открыла глаза и с ненавистью посмотрела на дверь. Вошел капитан Шлейхер. Включил фонарик. Сильный пучок света ударил в лицо девушке. Снова встретившись глазами с этим жестоким человеком, Ермакова решила, что на этот раз она живой не вырвется из его рук, что это, пожалуй, будет последняя их встреча. «Ну что ж, последняя так последняя…» — подумала она и, хватаясь за стену руками, с большим трудом поднялась на ноги.

В свете фонаря на фоне серой, облупившейся стены отчетливо различалось бледное лицо Наташи. Левая ее бровь была разбита, на правом виске багровел кровоподтек, верхняя губа рассечена и сильно вспухла. Ее темный шерстяной свитер был разорван. Чтобы хоть как-то прикрыть обнаженную грудь, Наташе приходилось стягивать руками остатки своей одежды. Ей трудно было стоять на ногах, но она, собрав все силы, стояла и смело, даже с каким-то вызовом смотрела на своего мучителя.

— Ну, что же вы?.. Начинайте. Вы же пришли показать русской женщине, как хорошо умеете владеть резиновой палкой. Показывайте же свое искусство!..

— Выходи! — Шлейхер грубо схватил ее руку и потащил к двери.

— Про-очь! — гневно крикнула Наташа и вырвала руку. — Я сама.

И, стараясь шагать твердо, пошла к выходу. Шлейхер последовал за ней. Но выйти из камеры они не успели. Как раз в это время где-то загрохотали пушки. Настолько мощным был этот грохочущий гул, что Шлейхер остановился и невольно прислушался. Кроме этого потрясающего землю грохота до его слуха донесся гул тяжелых бомбардировщиков.