Георгий Зангезуров - У стен Москвы

— Сейчас приеду, — бросил в трубку Громов.

Павел Васильевич положил трубку и выскочил во двор. И тут только он вспомнил о жене и дочурке, которые накануне приехали из Москвы. Громов обернулся и на крыльце увидел полуодетую, насмерть перепуганную жену. Она держала на руках плачущую Аленку, с тревогой смотрела на него, ждала, что он скажет. Громову никогда не забыть этого взгляда.

Генерал побежал назад, к крыльцу, обнял их своими большими, сильными руками, прижал к себе. Аленка потянулась к нему. Он взял ее на руки. Прижавшись пухлой щечкой к щеке отца и крепко обхватив его шею руками, она никак не хотела отпускать его от себя.

— Что это, Паша? — вздрагивая от взрывов, сотрясавших воздух, вымолвила Нина Александровна.

— Это война, Нина… Уезжайте из города. Я пришлю машину.

Нина заплакала.

— Ну что ты, Нина, родная!.. Вы же у меня самые умные и самые смелые…

Громов поцеловал дочь, передал ее жене, в последний раз обнял их и, не оглядываясь, побежал к машине.

— Гони! — с ходу упав на сиденье, приказал он водителю.

Когда машина тронулась с места, генерал в заднее стекло еще раз увидел жену и дочь. Нина все так же сиротливо стояла на крыльце и не в силах была поднять руку и помахать ему на прощание. Аленка бежала вдогонку за машиной и плакала…

«Эмка» неслась по окраинам города. Громов видел, как небо над Бугом полыхало огненными отблесками артиллерийских залпов. В западной части города горели и рушились дома. Из подъездов, ворот и калиток выскакивали наспех одетые, ошеломленные люди. С детьми на руках, с узлами и чемоданами, они бежали к вокзалу и к восточной окраине города…

Воронов, глядя на пустую квартиру, на осунувшееся, хмурое лицо генерала, понял, что не надо было ему лезть с расспросами.

— Ты меня спрашиваешь, Иван Антонович, о моей жене и дочери, а я сам хотел тебя спросить о них.

— Но… они же к вам уехали перед войной. Я сам их провожал.

— Да, да… Ты проводил, а я встретил… В субботу приехали они ко мне. А на следующее утро — война… Вынужден был уехать и оставить их в горящем городе одних. Оставить там, где они не знали ни одного человека и их никто не знал. За ними были посланы машины. Мы хотели, чтобы они вывезли из города все семьи командного состава штаба корпуса…

— Ну и?..

Громов развел руками:

— Больше я ничего не знаю. На телефонные звонки город не отвечал, а потом… потом в него вошли немцы.

Долго сидели молча, думали.

— Как же так, Павел Васильевич?.. — не выдержал тягостного молчания Воронов. — Как могло случиться, что гитлеровцы застали нас врасплох? Неужели вы там, на западной границе, не чувствовали, что фашисты готовятся к нападению на нас?

— Э-эх, Иван Антонович!.. — тяжело вздохнул Громов и, поднявшись с места, заходил по комнате. — Чувствовали, не чувствовали… Разве в этом дело? И чувствовали, и готовились к встрече с ними. Но не все успели сделать. Не рассчитывали, что Гитлер так быстро повернет свои армии и двинет их на восток.

Произнеся эти слова, Громов некоторое время задумчиво смотрел в окно. Он видел, как осенний ветер налетал на старые клены. Деревья сердито шумели под порывами ветра, но стояли крепко, не гнулись.

— Ты вот задаешь вопросы мне, советскому генералу. А кого должен спрашивать я? Кто мне ответит на все мои «почему»? — не оборачиваясь, спросил Громов.

Воронов тяжело вздохнул. Ему нечего было сказать.

— Ты не видел первых дней войны, Иван Антонович. Не знаешь, как чувствует себя командир, когда враг с каждым часом продвигается на его участке все дальше и дальше, захватывает советские города и села, когда на его глазах погибают люди. А он уже ничего не может сделать. Ему остается или пустить себе пулю в лоб, или, стиснув зубы, отступать вместе со всеми. И мы, собрав в кулак остатки войск, с боями отступали. Это было тяжелое и страшное время.

— «Было»… А разве сейчас легче? — в раздумье вымолвил Воронов.

Громов задумался и не слышал вопроса. Воронов не стал переспрашивать.

— А вас что, в Москву отозвали? — уже прощаясь, поинтересовался Иван Антонович.

— Отозвали… С Юго-Западного… — с тяжелым вздохом проговорил Громов.

— Ну а сейчас? Опять на фронт?

— Да. Формирую новую армию… А ты? Тоже собрался воевать?

— Собрался, Павел Васильевич. Через час с отрядом ополчения ухожу на фронт, в район Березовска.

— Березовска? Значит, вместе воевать будем. В этом районе сосредоточиваются части моей вновь формируемой армии.

— Вот это здорово!

Раздался резкий телефонный звонок. Генерал взял трубку. Звонили из Генерального штаба.

— Ну, извини, Иван Антонович! Срочно вызывают к маршалу, — положив трубку, сказал Громов и заторопился.

— До свидания, товарищ командующий!

— До встречи в Березовске, Иван Антонович.

На этом они расстались.

Темная осенняя ночь. Разгулявшийся на просторе холодный ветер гудел в телефонных проводах, с бешеной силой налетал на железнодорожную будку, рвал с нее дощатую крышу, тушил огонек, еле мерцавший в небольшом окошке.

Где-то вдали послышался протяжный гудок… Из-за перелеска с шумом и грохотом вырвался товарный состав. Он стремительно приближался к будке. Словно огромное трехглазое чудище, сердито пыхтел паровоз, выбрасывая из стальных ноздрей клубы пара.

На открытых платформах мелькали неясные силуэты орудий, счетверенных зенитных пулеметов, полевых кухонь, смутно виднелись часовые…

Под самой крышей одной из теплушек мерно покачивалась «летучая мышь», освещая нары, лежащих и сидящих на них людей неярким желтоватым светом.

Посредине вагона жарко топилась железная печка. Возле нее на перевернутом ведре сидел Голубь и, склонив голову к баяну, тихо играл. Бойцы не спали. Музыка наводила их на раздумья о войне, о доме, родных, близких…

Когда вагон сильно качнуло, желтоватый сноп света метнулся в сторону и на секунду выхватил из полумрака человека с мужественным скуластым лицом и густыми черными бровями. Это был капитан Кожин. Он лежал на топчане у наглухо закрытой двери и думал о Москве, к которой почти вплотную подступили фашисты…

Еще недавно он был уверен, что Киев — последний город, которым сумели овладеть фашисты, что восточнее этого города гитлеровцы будут наконец остановлены, а потом Красная Армия сама перейдет в наступление и погонит их на запад. Но этого не случилось. Положение на фронтах все больше и больше осложнялось. И вот тогда, потеряв всякое терпение, он явился к командиру полка и подал рапорт с просьбой отпустить его в действующую армию. Ему не было известно, что дивизия вот-вот погрузится в эшелоны и двинется на фронт.

Это была та самая капля, которая переполнила чашу терпения командира полка. Нахмурившись, он несколько секунд повертел в руках рапорт Кожина и, не читая, стал рвать его на мелкие части.