Анатолий Хорунжий - Неоконченный полет

— Сегодня уедете от нас? — спросил он.

Я ответил утвердительно.

— А у меня было желание познакомить вас с интересным человеком.

— Чем он интересен?

— В сорок третьем на фронте был тяжело ранен, потом жил в Киргизии. Весной вместе с чабанами и отарами ходил на высокогорные пастбища. Дороги там по скалам, над пропастями... Среди киргизов жил, язык их изучил, одежду носил их. Джурабай-ака! Так звали его по-киргизски. Братом называли. Вот какой человек! О нем бы написать.

— А он, случайно, не летчик?

— Этого не знаю. Приедем — сейчас же спрошу по телефону.

«Москвич» остановился у конторы, перед клумбой. В прохладном вечернем воздухе пахло розами. На дворе было тихо, безлюдно. Лишь на крыльце стояли двое.

Одного из них я узнал — то был Иван Иосифович. Другой не знаком мне.

— Мой друг, — кивнул мне Титаренко и продолжал полушепотом: — Критиковал его связистов на пленуме райкома за то, что проволоки набросали в травы, и косы у косарей щербятся. Наверное, пришел оправдываться, — шутя закончил он.

— Это, случайно, не Джурабай-ака?

— Нет. Этого я знаю хорошо. Бывший летчик. Разбивался, горел. Лет немолодых, а видите — сокол!

— Василь? Хата на Старике?

Лука Леонтьевич удивился:

— Василь Степанович. На Старике. А что?

Я пошел навстречу обоим. Один из них, широко раскинув руки, шел быстрее.

Знакомые серые глаза. Знакомые черты лица...

Вечерний ветерок подул пламенем далекого грозового лета.

Главная улица Бородянки носит имя Ленина, она покрыта асфальтом, дома и ограды со вкусом покрашены, хорошие скамьи стоят у калиток. Вечерней порой люди, преимущественно женщины постарше, как и в старину, ведут на скамьях неисчерпаемые беседы.

Хат со стрехами меньше, чем домов с верандами и высокими окнами. Древняя Бородянка недаром называется поселком городского типа и добивается на деле городского образа жизни, его быта, удобств, и это ей удается. Асфальт, водопровод, автобус, электричество, разнообразная торговля, кинотеатр сменили ее рисунок и содержание, но особая привлекательность вида села и внешности людей в том, что рядом с современным сберегается все хорошее из старого быта и взглядов на труд»

Хата № 164 была на запоре. Соседи мне сказали.

— Хозяйка на поле, внизу, около Здвижа.

Там я и увидел высокую седую женщину, обутую в незаменимые для старого человека бурки. Она уже уложила полкопны ржи и теперь подносила снопы для второй.

Якилина Захаровна, слушая меня, все время нагибалась к снопам, брала их сухими пальцами под перевясла в укладывала в крест, как впервые научилась шесть десятков лет назад, еще девчонкой, на отцовской ниве. Работала, не отдыхала, только с каким-то словом замирала, точно ей что-то послышалось или увиделось. Мы вели разговор о Василе, ее сыне.

— Передавала, чтобы помог Василь уложить снопы, да, может, не дошло до него... Явился бы. А мне без ржи не обойтись. Если ржаное зерно есть в хате, тогда вроде все имеешь. Другие картошку сажают, а я рожь сею. Люблю ржаники... Василь у меня один-единственный, батько его еще молодым помер, с простуды. Под возом сидел на поле, и так его пронизало ветром, что не смогли спасти ни лекарь, ни шептухи. Написана была ему на роду такая смерть. Хату как раз поставили, сын родился, садок вырос — никто и ничто не понадобилось ему... Василь покинул Бородянку, как в армию взяли. Оттуда и на летчика подался. В войну, как наши отошли аж в Россию, меня и во снах мучали его боли. Сколько разов ломало его и огнем палило. И после войны в армии служил. Как-то приезжал ко мне в гости и девушку тут высмотрел. Поженились. Теперь уже трое детей, студент и школьники.

Из армии вернулся домой в Бородянку. Только каждое лето ездит куда-то за Днепр и за Донец, туда, где похоронен его товарищ. Фотокарточки бережет и детям и людям про все рассказывает. Так рассказывает, что слезы у самого на глаза набегают.

Якилина Захаровна принимала от меня снопы и рассказывала, рассказывала. Так незаметно мы и управились с рожью.

По, дороге изредка пробегали машины с пригашенными огнями. Мы с Якилиной Захаровной стояли над шляхом напротив ее двора, ждали. Руки еще ощущали тяжесть тугих снопов крупнозернистой ржи.

— Он всегда приезжает, когда перестаю ждать.

Около нас остановился «Москвич»...

Нас с Василем объединяла славная, опаленная огнем, незабываемая белгородская земля. В ней и до сих пор как будто гудит гневное железо.

Нам было что вспомнить. Мы знали генерала Рязанова, командира первого гвардейского штурмового корпуса, в котором служил лейтенант Василь Кулик.

Генерал Рязанов Василий Георгиевич, волгарь, дважды Герой Советского Союза, сын крестьянина, провел грозные журавлиные клинья своих бронированных «Ильюшиных» над Украиной — от Харькова до Львова, затем до самого Берлина. После войны он жил в Киеве, был депутатом Верховного Совета Украины. И умер на украинской земле, которую освобождал. После себя оставил добрую память о многих делах, мы знали их, и теперь воспоминания о нем роднили нас, ветеранов.

В тот вечер, сидя под раскидистой грушей, мы с Василем Куликом вспоминали знакомые нам обоим имена летчиков и словно облетали с ними всю нашу страну — Россию и Белоруссию, Грузию и Казахстан. Там по городам и селам жили они теперь, и издалека нам сияли Золотые Звезды и боевые ордена, которыми были отмечены их подвиги в битвах на Волге и Днепре.

Но тут Василь заговорил о Михаиле Марееве:

— Мы с Михаилом пережили три самолета. Зенитки сбивали нас, а мы выбрасывались из машин или сажали их где попало и возвращались в полк. Весною сорок третьего летали с ним на Харьков, бомбардировали «юнкерсы» на аэродромах. Уже мечтали, как проведаем в Бородянке мою маму.

Четвертого мая мы проснулись очень рано. Собственно, меня разбудил Миша, шутя тронул мой нос и сказал: «Вставай! Есть задание! Летим!» «Кто-то еще?» — спросил я. «Мы. Разведка. На Харьков». Подошли к самолету, надели парашюты, сели в кабины. И — это было впервые на войне! — не завелся мотор.

«Переходите на другой!» — приказали нам.

А в моей душе словно что-то оборвалось или остановилось. Может, и Мареев что-то предчувствовал. Да разве предчувствия отменяли когда-либо боевой приказ? Никогда!

«Ильюшин» разбежался для взлета. И только оторвался от земли, раздался взрыв. Самолет упал, разбился. Я выбрался из распотрошенной кабины и полез к Михаилу. Он сидел на своем месте, изуродованный, мертвый. И тут снова грохнул огненный взрыв, меня привалило... Я слышал, как рвались снаряды, как буйствовало пламя. Я горел. Я умолял о помощи. Но как ее подать? Кругом бушевало пламя. Товарищи сумели все же прорваться ко мне и вырвать из раскаленной кабины. Они рисковали своей жизнью во имя моей. Жизнью нескольких ради одной.