Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман

— Товарищи! — Максим на ходу вытаскивал удостоверение. — Я полковник… Комиссариат внутренних дел. Забираю вашего клиента. Спасибо, товарищи, за содействие.

Фамилию он произнес не свою и скомканно, и удостоверением сжонглировал ловко: вроде уважительно, перед каждым милиционером, прямо перед глазами, но на безопасной скорости.

Те козырнули.

— Товарищ полковник! Помочь доставить?

— Спасибо, товарищи, я здесь с коллегами, — указал пистолетом в пургу, и стремительно толкнул туда глоссолала. И еще раз, в спину, сильнее, подальше от ментов.

— Зачем пихаться-то больно, — спокойно возразил задержанный тоном нормальным, даже протяжно отчасти.

— А вы ареста-то не боитесь? — Максим ответил вопросом на вопрос.

— А меня духи стерегут. Я обычно осторожненько, быстро. Пошумлю и шмыг.

— Так вот сейчас-то не устерегли!

— Как же, устерегли. Вы же явились.

— И зачем же все это? — этот вопрос уже минут через тридцать прозвучал, на конспиративной.

— А людей пужать.

— Зачем же?

— А чтоб убирались отсюдова. Тут не ихнее место. Тут наше.

— В смысле, коренного населения? Но у вас внешность… И халаббырча это что-то цыганское, если не ошибаюсь?

— Да не населения! Наше — не людей, значит, не ваше. Духово место. А слова — какая разница, лишь бы непонятно. Пужаются!

— Любопытно. А Сталин чем не угодил? Он же символический портрет. То есть дух, в некотором роде.

— Он дух ихний.

— Чей ихний?

— Ну ваш. Человечий…

— А вы?

— А я духов человек. От них вроде как здесь представительствую. И Сталин главный. Главный уйдет — прочие пужанутся.

— Тогда бы вам Кирова…

— Не упускаю! Жгу при случае, если сподручно.

Точно. Днями был такой случай, подпалили Кирыча прямо на здании Адмиралтейского райкома, невзирая на двух часовых. Рацкевич в бешенстве порученцу руку сломал.

— И вы не боитесь это мне говорить, полковнику внутренних дел?

— А я ж вижу, что ты не совсем полковник, — обнажил вдруг глоссолал в улыбке гнилые зубы.

— А кто же я? — опешил Максим.

— Ну… не совсем человек.

— Вот как… — Максим не подал виду, что ему даже отчасти и лестно.

— Да и что вы мне сделаете? Казните? Я же дух.

— И пыток не боитесь?

— А я сам помру, если дойдет.

— Это как?

— Усилием воли.

— Да, тут не возразить. Вот, смотрите. Это чай. Сухарь вот, один. До утра носа не высовывайте, пожалуйста. Утром еды принесу.

— Что же, не привыкать…

«К чорту ли мне это надо? — ругал себя Максим, возвращаясь домой. — Проблем еще себе на шею», — и улыбался.

Распахнув шинель, шагал он широко по середине улицы, и ночные злоумышленники на всякий случай хоронились от него в тени.

Ночью вдарил заморозок, а в учреждении стены как решето, и замерзли чернила в чернильницах. Сдавался как раз отчет, после полудня, и пока туда-сюда, на машинописные работы свалилось столько объема, что Варя строчила со скоростью молнии, ни на секунду не разогнув. Где уж мелодию выстукивать, как это она любила, особенно до войны, летом, взапуски с теплым дождем за окном. Сейчас не шорох дождя от машины, не мелодия, а военная настоящая канонада. Ошибалась, переделывала. Если бы можно было неправильно напечатанное слово с бумаги стереть, а вместо — правильное поставить! — но так нельзя. Когда очнулась, сама потряслась, как три часа единым махом. И подушечки пальцев, распухшие в последние дни, до крови полопались.

Расстроилась! Да и больно.

Вчера символически доели халву, разделив на четверых по маленькому кусочку. Когда еще доведется попробовать? Ах, какая ненужная эта война!

Утешилась, лишь подумав: «Жили до нас миллиарды людей, и после нас столько же будут, надо же кому-то из них быть неудачливыми в жизни!»

…………………………………..

…………………………………..

…………………………………..

— Буржуйки наладили?

— На заводе имени Лепсе, товарищ Киров.

— Сколько?

— Четыре тысячи в день, товарищ Киров.

— А квартир в городе… тысяч шестьсот? Семьсот?

— Население самоуплотнилось, товарищ Киров. Обитаемых квартир не более четырехсот тысяч.

— Четыре тысячи в день на четыреста… Сто дней? Две войны можно выиграть. А в комнатах считать?

— Многие сами мастырят, товарищ Киров. На казарменное все больше уходят. Мрут, опять же. И там ресурс еще — до четырех с половиной в день.

— Все равно мало. А сами мастырят — пожароопасные. В общем, двенадцать тысяч в день. Нет… Пятнадцать!

— Мощности, товарищ Киров…

— Не за счет же военного производства, товарищ Киров!

— Если понадобиться — то и за счет военного. Москве дадим на снаряд меньше — ленинградской семье жизнь спасем. Правильная арифметика?

— ………..

— Ну, чего притихли?

— ………..

— Чего, спрашиваю, притихли, черти полосатые?

— Москва зазвереет, товарищ Киров.

— Если узнаю, что там узнали… Значит, кто-то из вас и донес. А вас тут всего… шестеро. Вычислю — придушу.

— Так точно, товарищ Киров.

— А чтобы Москва не зазверела — ищем резервы. Итог: к концу недели дать шесть тысяч буржуек в день, к середине следующей — десять тысяч, к концу — пятнадцать. Ферхштейн?

— Так точно, товарищ Киров.

— И толщину льда на Ладоге сегодня промерять, и каждое утро мерять, и попробуйте прогноз, как нарастает.

— ………..

— Непонятно изъясняюсь?

— Простите, товарищ Киров…

— Зачем, товарищ Киров?

— Дорогу будем строить.

— Дорогу?

— От нас больных вывозить и пули всякие, а к нам жратву. А то вот… коньяка французского третий день ни капли. Армянский пью.

— Лошадями, товарищ Киров?

— Грузовиками. Сантиметров двадцать хватит для полуторки. А зима зубастая ожидается, может и больше встанет. Вроде больше тридцати бывает. Исследуйте подробно вопрос.

— А… Москва в курсе, товарищ Киров?

— Достали вы с этой Москвой… Промеры будут с динамикой — свяжусь, доложу.

После зажигательного происшествия с Ульяной и Арбузовым Максим возобновил водку. Две рюмки за обедом, две за ужином, и страшного ничего не случилось. Постепенно вечерами больше, грамм по 400, но до прежней опасной нормы — в день литр с небольшим гаком — еще как до Берлина пешком. Завел флягу, не пузатенькую, как у всех, а пижонскую плоскую, как раз для внутреннего кармана шинели.

Все же водка на морозе — вот ради чего хорошо на Руси! Снежок утоптался, приятно поскрипывает под шагами. В морозном тумане за десять метров не видно прохожих, но слышно скрип, и кажется, что скрипят дворцы и мосты. Крепкий жгучий глоток с видом на окно Эрмитажа — в которое смотрела Елена Сергеевна, когда Максим опустил руки на теплые бедра. Какое-то из этих вот окон на третьем этаже. Женщина, припозднившаяся с переобмундированием — приличные, но осенние пальтецо и боты — просеменила. Глянула недоуменно, что это за турист разулыбался на набережной посреди войны и еще чувствительно шваркнул ей по икрам безответственным взором. Обернулась. Занятный тип. Вчера он воспользовался смольнинской комсомолкой: неинтересно. Пора знакомиться на улицах?