Андрей Тургенев - Спать и верить.Блокадный роман

Бином прыгает, Ким мельтешит, Чижик кричит, а ее несет, через реку (страшно!), через буераки-овраги. Уже на самом краю земли, на утесе, впереди ничего нет, только туман и вечный обрыв. Тут ее Арька и перехватил за ноги в последний момент, весь расцарапанный, через чащу, в мокрой одежде, плыл, успел. Обнял, свой.

Просыпается, а нет опять Арьки. И так всегда, во сне он есть, и здесь — пустота и нет его. Досадно даже. Аж воскликнула ему шепотом:

— Чего же ты так?! Где ты?

Она вроде как переехала в сон из яви, ей все время снилось теперь, с перерывами на краткое волнительное просыпание. Едва Варенька вновь забывалась, ей снились сцены из несуществующих спектаклей, или как она ходит в Гостином дворе, увешанная покупками, но не до войны, а после, похоже, войны, потому что внутри Гостиного двора работает лифт и все стены покрыты огромными разноцветными зеркалами. То приснится как идет где-то на Юге сквозь анфиладу нависающих растительных арок с желтым — лимонным? — мороженым наперевес. Или в углу стоит игрушечная птица на манер попугая, яркая-яркая, а потом вдруг начинает летать как живая.

Сны ведь плохо запоминаются, не хотят, и Варенька теперь не понимала, то ли они все время снились ей вот так шквально, а она не обращала просто, то ли они теперь — обвалились.

Ей не хотелось вставать теперь утром. Хотя ни комната, в виду дров, ни город, в виду сытости, не были теперь для нее ледяными пещерами, а были территориями осмысленной нужной жизни. Но в нее, в такую жизнь, и не хотелось как раз. Там совсем-совсем не было Арьки. Казалось, что Арька весь — во сне, и самой хотелось во сне, раствориться.

— Абракадабр Абракадабрович. Товарищ академик! — окликнул от размышлений Офицер.

— А? Что? Сейчас начнем закрывать… Сейчас начнем! Послушайте, несколько мгновений еще!

Хва-Заде нервничал. Он последний, кто видит этого человека. Его никто не видел пятьсот с лишним лет, потом Хва-Заде увидел его первым, а теперь видит последним.

Тимур лежал в своей гробнице величественный, губы сгибались чуть презрительно: как я вас, дескать, уделал. Великий человек он и после смерти великий, даже и сквозь пять веков.

Он как раз потому великий, что с ним и после смерти происходят разнообразные происшествия.

— Секунду… — Офицер отвлек Хва-Заде под локоть, от чужих ушей. — А вы не хотите……..?

— ……..? — остолбенел Заде.

— К нему в саркофаг.

— ………!

— Я не настаиваю, — пояснил Офицер. — Просто есть такая возможность. В виде признания заслуг и особой чести. Мне поручено вам о том сообщить.

— А… Я не влезу. Саркофаг на одного предназначен.

— Сверху. На Тимура. Попрать супостата.

— А…

Попрать! Когда самые дерзкие мечты оказываются осуществимыми… Какой-то мудрец говорил, что если Небо хочет наказать — оно исполняет твои заветные желания. Хотя все верно: посягнул такого попрать, соответствуй. Или не посягай.

— Попрррать! — академик вцепился себе в шевелюру.

— Не спешите, подумайте. У нас есть четыре минуты.

— А известно, что будет со мной после… меня вернут в тюрьму, или… Что со мной? Меня освободят или расстреляют?

— Кому-то, возможно, известно. Мне — нет.

Седые виски у Офицера и спокойный взор. Взор, будто и нет взора.

— И никак нельзя узнать? Телефонировать?

— Нельзя.

— Никак?

— Кто же нам скажет, Абракадабр Абракадабрович. Там, может, и сами еще не решили. Ждут, как вы сейчас… распорядитесь.

Ну да, он прав. В Сибирь не хочется. А жить — жить хочется? Непонятно. С такого расстояния и не разобрать.

— А вы что посоветуете? Лечь?

— Такой шанс, думаю, однажды. И вы не вполне молоды… Впрочем, не мне давать советы. Я бы не решился на вашем месте. Шанс у вас, наверное, и в этом мире есть, хотя неизвестно какой. Лично я бы на здешний шанс поставил. Но я — не вы. И по возрасту. И вы же, говорят, сверхгипер.

Прав Офицер, что нездешний шанс однажды. Нет, не прав: не однажды. Менее чем однажды в миллион сто тысяч раз. Как Офицер назвал? Сверхсупергипером?!

Академик тряхнул бородой:

— А я р-решусь!

Офицер молча поклонился.

— Не верите? — вподпрыгнул академик.

— Верю, конечно, Абракадабр Эрмитажевич.

Подземный ход был как новенький, до жути целый, только грязный пылью веков. Выводил в вестибюль Эрмитажного театра, за портьеру, которая легко отодвигалась. Тщательная дверь: от нее, правда, ключа не было, пришлось взломать. Со стороны вестибюля ничего не видно, дверь за портьерой прилегает заподлицо. То, что доктор прописал… товарищу Кирову. Максим, может, в глубине и не хотел его смерти, и надеялся, что ход приведет в никуда, да и вообще — оставить бригаде добытые у Гужевого миллионы, и пусть идут в поле ветра искать. Эти точно не пропадут. Заигрался он, похоже.

Пестовать себе Вареньку, биться за Ленинград, пить умеренно, приближать Победу. Дурака такого уж преувеличенного не валять.

Но тут ведь как: дурака если валять, то в полный рост, умеренного не интересно.

И карта к карте складывалась, как подталкивало: атаковать Кирыча.

Судьбе виднее.

Тетя умерла с широко раззявленным ртом, будто хотела напоследок заглотить мир. Чижик закрывала, не поддается. Вспомнила, что вроде челюсть полотенцем подвязывают, попробовала, но только набок челюсть сковырнула и бросила. Со сдвинутой открытой челюстью Наталья Олеговна и вовсе некрасивая лежала.

Ни жалости, ни облегчения не испытала Чижик. Ни даже подспудного удовлетворения, что впереди у нее целый декабрь с двойными карточками: выгодно для племянницы тетушка померла.

О гробе и речи, понятно, идти не могло, но савана — сочла Чижик — аккуратного тетя, без сомнения, заслужила.

Потянула из-под тети простыню для савана, а там раз — и еда посыпалась. Из-под тети! Хлебная горбушка сухая, какой-то высохший, странно что не сгнивший огурец… три крепкие сухие воблы! Жестяная банка из-под леденцов «Китеж» наполовину с сахаром! Раздавленная в крошку внутри своей бумажки плиточка шоколада! Богатство!

Девчонки, которые как и Чижик с Варей от райкома по квартирам ходили, пока были силы, такие случаи рассказывали, что иногда под покойниками целые состояния находили в виде драгоценностей. Таких даже украшений, что на одно украшение можно жить месяц. Нет, жадничали и дохли! Над златом чахли в прямом значении слов. В голове, значит, воцарилась разруха.

Сахар это фантастика, но первым напервом Чижик вгрызлась в воблу. Твердая пища была совсем редкостью, если вообще какая пища и была, то консистенции жидких каш и пустых супов, и десны тосковали по возможности надавить, пожевать, укусить.

Укусить так хотелось, что Чижик часто дрова грызла, особенно если полено сосновое — еще будто бы смола выступает, почти даже вкусно. Потом правда тошнило, если перегрызешь лишнего, древесина в горло заскакивала, и от смолы тоже тошнит.