Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5

И действительно: на всех колоннах, где мне пришлось побывать после штрафной, о ней говорили с ужасом.

Люди начали умирать. Происходило это тихо и незаметно. Обнаруживалась смерть очередного несчастного обязательно на утренней поверке, когда обычно после подсчета построенных заключенных и выявления «недостачи» пришедшие в ярость надзиратели врывались в палатку и находили остывший труп «нарушителя».

Точных цифр я не знаю. Знаю только, что за зоной в одном месте круглосуточно горел огромный костер продолговатой формы, чтобы не долбить могилы в мерзлоте. Несколько человек отправили в центральный госпиталь в Дуки.

Приехала медицинская комиссия. Мы все начали было на что-то надеяться, но надежда эта быстро исчезла. Вся работа этой комиссии заключалась в следующем: очередного зэка ставили перед комиссией, заставляли опустить штаны, и кто-то из комиссии тыкал пальцем в ягодицу. Если там хоть что-то тряслось, то такой зэк признавался пригодным для любой тяжелой работы. Если ничего не тряслось, ибо там была только кость, обтянутая кожей, такой зэк подлежал отправке в ОПП, официально «оздоровительно- профилактический пункт», на языке заключенных — «отделение подготовки покойников», так как и там зэки не особенно «оздоровлялись».

Было отправлено человек двадцать-двадцать пять.

А мы остались, и все продолжалось в том же виде, как и раньше, и количество живых людей на колонне постепенно сокращалось. Правда, умирало здесь, на колонне, немного, а большинство убывающих отправлялось в Дуки, и что с ними происходило дальше, я не знаю.

«Все мы немного у жизни в гостях.

Жизнь — это только привычка».

Недавно встретил я эти строки в стихах Анны Ахматовой и подумал, как подходили они к нашей тамошней, теперь уже такой далекой по времени жизни.

В народе говорят: «На кого Бог, на того и люди!». Бывает и наоборот: на кого люди, на того и Бог. Людей, которые были на нас, или, что то же самое — против нас, было огромное множество, от самых высоких — членов ЦК и Политбюро до самых низких: «псов» на вышках и тупиц-надзирателей, и все они карали нас осознанно и, как они считали сами, по заслугам.

Но за что же нас карал Бог: начались сильнейшие морозы. Даже по людоедским советским законам выводить людей на наружные работы при температуре ниже минус 40 градусов запрещалось. И на других колоннах, как я потом многократно убеждался, этот закон исполнялся. Нас же на 414-й выгоняли на работу при любой температуре, а два дня, когда температура была минус 57 градусов (это самая низкая температура, которую испытал я в своей жизни), мы ставили стропила на одном из законченных срубов.

В связи с такими морозами руководство колонны приняло только одну меру: запретило работать по одному, а только парами или более крупными звеньями, чтобы вовремя замечать признаки обморожения на лице и дать возможность немедленно оттереть поврежденное место и бежать погреться в палатку, где круглосуточно топилась раскаленная докрасна печь.

Эта мера была не очень действенной, и буквально через несколько дней уже трудно было встретить заключенного без соответствующих знаков на лице. Одеты мы были очень плохо, и многие получали обморожение и рук, и ног, и всего остального.

Плохо стало и в палатках. Несмотря на постоянно раскаленные печи, на нижних нарах было так холодно, что мы сформировывались в тесные кучки человек по пять и, закутавшись в разное тряпье, кое-как засыпали. На верхних же нарах, наоборот, было нестерпимо жарко и душно, и были случаи, когда ночью кто-то слезал с верхних нар и заливал печь водой, хотя погасить ее полностью было невозможно, так как дрова из концевой части лиственницы горели, как уголь, который залить непросто.

Сильно обмороженных не сразу отправляли в Дуки, так как существовали какие-то лимиты для каждой колонны, а наша в свой лимит явно не укладывалась, а, возможно, играл какую-то роль и ее штрафной статус. Говорили, что из-за этих задержек были и случаи гангрены, но я своими глазами этого не видел.

Помня заветы Гришки Исакова, я начал время от времени заходить в палатку-контору и предлагать свои услуги по части что-то переписать, перечертить, подсчитать. Таких посетителей в конторе встречали очень неласково, видя в каждом таком посетителе попрошайку, для которого труд — не главное, а главное — хоть чем-нибудь поживиться по части съестного. А это было действительно так.

Я же сразу во всеуслышание заявил, что мне ничего не надо, а захожу я только для того, чтобы чему-то научиться, что могло бы как-то помочь в будущем. К тому времени я уже твердо усвоил главные пункты лагерного «евангелия»: не верь, не бойся, не проси, — и если по второму пункту я еще в своих силах уверен не был, то первый и третий исполнял неукоснительно. Помню, как один раз, гораздо позже, экономист, который к тому времени уже частенько поручал мне кое-какую работу, после ее окончания дал мне кусок хлеба, я отказался взять его, хотя весь мой организм, от макушки до пяток, громко вопил: «Хватай его, хватай!» Не взял.

Появились случаи членовредительства. Ко мне обратился молодой парень из нашей бригады с просьбой отрубить ему палец на левой руке. Я уже знал о таких случаях еще по Хунгари, но ко мне обращались с такой просьбой впервые. Я понимал, что парень решил пару недель прокантоваться в лазарете, даже если ему и грозило заново 10 лет по 58.14 «Контрреволюционный саботаж», хотя за такое членовредительство судили и не всегда. Я отказался, но недели через две его все-таки увезли в Дуки уже без пальца. Помог ему кто-нибудь или он сам решился, я не знаю.

Два молодых парня, мои соседи по нарам, несколько вечеров активно совещались, готовя план по обморожению ног. Какой-то умелец посоветовал им такую технологию: нужно утром помочиться в унты, и к вечеру после работы на морозе все будет готово. Я два раза видел, как оба парня вечером разматывали портянки и осматривали свои ступни. И оба раза были эти ступни густо-красными, но нормального обморожения не обнаруживалось. Не знаю, сколько раз пробовали они эту технологию, но оба они остались целыми и невредимыми до самого моего отъезда со штрафной колонны.

Зима шла к своему концу, морозы слабели, и наш, изрядно поредевший, но по-прежнему так же голодный коллектив несколько оживился. С лиц сходили черные следы обморожений, и улыбаться было уже не так болезненно.

Улыбаться пришлось недолго: на нас обрушилась новая напасть — цинга. О цинге я много писать не буду, о ней и так все всем известно. Сначала начинают шататься зубы, потом еще сильнее, так, что даже у некоторых их можно было вытащить пальцами, а потом вставить обратно, потом появляется кровотечение десен, а еще дальше (это уже не у всех) кровь начинает появляться на ногах, человек слабеет и вполне может отдать Богу душу. И снова судьба была ко мне милостива: у меня дальше небольшого шатания зубов дело не пошло. Кстати, у Славки тоже. Почему так получалось, не знаю. Молодостью нашей объяснить это было невозможно, некоторые такие же молодые страдали страшно. Но случаев гибели людей от цинги не произошло.