Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5

Про Лиенц мы с тобой говорим.

И о тех, кто поднялся, поверя,

Что воскресло Казачество вновь,

И о тех, кто несытному зверю

Вылил в чару безвинную кровь.

Бога в Лондоне просят о мире

И о счастьи для сытых людей,

Позабыв, что на хаки-мундире

Кровь раздавленных танком детей.

В Кентерберри епископы молятся.

На иконы умильно глядят,

По-над Дравой, по пыльным околицам,

Трупы женщин давно не висят.

Это матери, жены и дочери

Тех, кого отправляли «домой»,

Для кого пулеметная очередь —

Избавленье от мук и покой.

Наша совесть чиста перед

Богом, Незапятнана воина честь.

Выйдем снова мы к старым дорогам,

В пороховницах порох-то есть!

«С Дона выдачи нет», — были святы

Древней дедовской Воли слова…

Не у нас, у лежачего снята

И врагу отдана голова.

Эх, Казачество, волюшка-воля,

Не твое покраснеет лицо,

Не добило ты раненых в поле,

Не везло продавать мертвецов.

Убежавших от пыток и муки,

Спасших честное имя свое,

Не отдало ты нехристю в руки,

Да святится же имя твое.

Посидим, помолчим, да покурим,

А придет оно, время, придет,

Ветер, сеявший страшную бурю,

Над своими дворцами пожнет.

Заиграть бы походную, что-ли?

Ничего никому не забыть!

На костях, на крови, да на боли

Будет Правда Господня жить.

ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ

Пересадите сердце мне

И кровь зулуса влейте в жилы,

Чтоб я спокойно мог глядеть

На ваши свежие могилы.

Москву крепя, не одолев,

Своей духовной злой разрухи,

Разинув рты, стояли вы

Там, на кремлевской показухе.

О, вы расправились легко

Тогда в Лиенце, с казаками

И вот — не можете понять,

За что же режут вас в Вьетнаме.

Ах, я не буду утверждать,

Что Бог услышал наши боли,

И вас задумал наказать

За преступления в Тироле.

Нет! Но имеется закон,

Его душа народа знала,

Он говорит: бьют дураков

В Вьетнаме, в церкви, где попало!

Вы их кохали, нас казня,

Убийца наш — был вашим другом.

Не верещите ж под ножом:

Вам воздается по заслугам!

ДЕРЬМОКРАТАМ

Поныне, как в плену. Спасибо, дерьмократы.

Я права не имел ни верить, ни любить,

Но в праве были вы, объединившись на ты,

Продать на смерть людей и барыши делить?

Хорош ли бизнес ваш? Скажите, «джентльмены».

Как платит Каннибал? Чем лучше торговать?

Предательством? Убийствами? Изменой?

И сколько удалось вам за Лиенц сорвать?

Что, собственно, подлей: Катыни злодеяние,

Иль гнусный заговор молчания о ней,

С катынским палачом постыдное братанье?

Коэгзистенция?.. Не знаю, что подлей!

Торговцы трупами! Я говорить не буду,

Сколь низко пали вы, забывши о Христе,

Серебрянники взял — повесился Иуда…

Но здравствуете вы. Да, времена — не те!

Вы обвинили нас. И вы же нас судили,

Свой собственный себе любой прощая грех,

Трудились долго вы и честно заслужили,

Чтоб ваш московский друг вас перевешал всех.

Ах, добрый Джо — издох! Но все же Ванька бравый

Повесит вас за челюсть иль ребро,

Как вами выданных для дьявольской расправы,

Повесили в Москве Краснова и Шкуро.

Ничтожества. Лжецы. Большевиков вы знали,

Но лозунг Запада: купить, продать, предать.

Что ж! И Китай вы под шумок загнали.

Проценты же пришлось в Вьетнаме получать.

Телами нашими вы откормили зверя,

Но ненасытен он. И он на вас идет.

Велик Господь, велик! Не дрогну я, поверя,

Что будет день — и ваш придет черед!

ЗА ПРОВОЛОКОЙ

Кто бы дал мне карандашик, написал бы я слова

Про норильские металлы и карельские дрова.

Что не ударники-шахтеры и не люди были там,

А неслыханное племя: сто шестнадцать пополам.

То ли твари, то ли звери, то ли жалкие скоты —

Это были ваши деды либо матери-отцы.

Эх, родная полета восьмая: агитация-террор,

Голос четкий, суд короткий и бесконечный приговор.

Кто придумал это племя и развел по всей Руси —

Тому самой лютой казни сто лет думай — не найти.

Юлий Ким.

С несказанным удивлением прочитал в книге Евгении Польской «Это мы, Господи, пред Тобою…» о том, что в том огромном лагере, где был и я, «…чувство советской родины овладело уже всеми: воцарился мат, разврат, ужасающее воровство. Началось воспитанное большевизмом поедание друг друга…»

Что-то я, пробыв в этом огромном лагере четверо суток, не видел ничего подобного и не нахожу никакого объяснения таким ее утверждениям. Конечно, и я, в свою очередь, не могу категорически утверждать, что среди нескольких десятков тысяч загнанных за колючую проволоку людей, особенно среди «домановцев», не могло быть каких-либо инцидентов и позорных случаев. Но говорить такие слова обо всем «населении» того нашего лагеря — по меньшей мере, безответственно.

Началось передвижение «прощенного» народа на любимую родину, по обещаниям генерала Голикова, к встречам с женами, отцами, матерями и дорогими людьми; эшелон за эшелоном двинулись на восток.

Дошла очередь и до меня. Нас грузят в эшелон, вагоны — обычные для перевозки солдат: двухэтажные нары, большая железная бочка для воды и, соответственно, дыра в полу для ее удаления после использования; сорок человек на вагон. Решетчатые окна заделаны еще и паутиной из колючей проволоки, для надежности или, скорее, для впечатления.

В отличие от перевозки из Юденбурга, на этот раз в вагоне не было ни женщин, ни детей, ни стариков, все — строевые казаки из 15-го корпуса. Позже мы узнали, что в нашем эшелоне были и женщины, и дети, но они были в отдельных вагонах, и у них не было таких строгостей.

Закачались вагоны, застучали колеса.

Зарядил автоматы конвой.

Это Сталин Иосиф разрешил все вопросы,

Казаков возвращая домой.

Только где же тот дом — он в тюрьме иль в могиле,

Но далеко тот дом от Кубани моей.

Этот дом предназначен для жизни унылой,

Этот дом уготован на гибель людей.

Сколько нас возвратится из этого дома

В настоящий, родимый, родной?

Думы тяжкие мечутся снова и снова,

Мозг усталый наполнен тоской.

Это стихотворение я сочинил на второй день нашего движения и прочел всему вагону. Не Бог весть какая поэзия, но всем понравилось, только через некоторое время ко мне подсел пожилой казак, судя по следам споротых нашивок, урядник или вахмистр, и сказал: «Стишок, конечно, хороший, только ты его больше вслух не читай. Не забывай, куда нас везут. Ты знаешь, что за этот стишок ты можешь лишних лет десять лагеря получить?»

Я ему не поверил. Не может быть, чтобы человека сажали за решетку за несколько сказанных слов, да еще на столько лет. Однако впоследствии я не раз убеждался в том, что старый казак был прав. Чаще всего это относилось к людям, пробывшим всю войну в лагерях военнопленных и не имевших никакого отношения к освободительным антикоммунистическим движениям. Я думаю, что не существовало ни одного военнопленного красноармейца, который во время пребывания в плену ни разу не материл «семиэтажно» и Сталина, и ВКП(б), и всю советскую власть плюс электрификацию. Но кому-то это обстоятельство попадало в «фильтрационное» дело, а кому-то — нет. И появились такие формулировки: «во время пребывания в плену… неодобрительно отзывался… осуждал… тем самым способствуя…», и — десять лет!