Иван Василенко - Солнечные часы

— Не знаю, — озадаченно сказал Саур и вдруг свирепо заскреб в затылке. — Зачем такая глупая голова! Глиняный кувшин, а не голова. Ничего не понимает!

Мы вернулись в комнату. Байрам выглядел необычно озабоченным. После ужина он вскинул за плечи свой сундучок и ушел. Мы долго томились ожиданием и не могли уснуть. Не выдержав, все рассказали Этери и уже втроем принялись строить всякие догадки.

Вернулся Байрам только к утру. Завидя его из окна, Этери бросилась навстречу. За короткое время она привязалась к нему, как к родному отцу, и он обращался с нею нежно и осторожно, будто она была самым хрупким существом на свете.

— Дедушка Байрам, — повисла Этери у него на шее, — мы так ждали!.. Где же ты был так долго? — И вдруг испуганно вскрикнула: — А сундучок? Где же твой зеленый сундучок?.. У тебя отняли его?!

Байрам поцеловал ее ресницы и лукаво сказал:

— Я спрятал его. Пусть попробуют найти!..

Саур так ущипнул меня, что я чуть не вскрикнул.

Какой это был несчастливый день! Ранним утром налетели фашистские самолеты. Еще и сейчас у меня кулаки сжимаются, когда я вспоминаю отвратительное нытье их моторов. В городе все грохотало, скрежетало, лопалось, выло. Новые дома, которыми мы так недавно любовались, обращались в безобразные кучи обломков.

Байрам схватил полураздетую Этери на руки, наклонился над нею, чтобы защитить своим телом, и прыжками помчался на площадь, к щели. Саур и я бежали рядом.

Час спустя, когда мы вернулись домой, Байрам сказал:

— Пора. Приготовьте себе мешки на плечи. Пора…

Правду сказать, мы с Сауром не очень этому обрадовались: лучше бы нам забраться в окопы и швырять оттуда в проклятых фашистов гранаты. Мы повздыхали и с помощью Этери принялись мастерить себе рюкзаки.

В полдень мы двинулись в путь. Шли по дымным, обезображенным улицам, осторожно переступая через кровавые лужицы на асфальте.

В почерневшей от ожогов аллее голубых елей Саур остановился и с тоской сказал:

— Пожалуйста, прошу тебя, Байрам, походим немножко по парку, пожалуйста!

Байрам кивнул головой.

Вот он, знаменитый нальчикский парк. Он так велик, что похож на лес, в котором прорубили аллеи, развесили электрические фонари и настроили много павильонов. Сколько раз бродили мы здесь с Сауром — и летом, между огромных лип, и в особенности зимой, когда весь он наряжался в серебряную бахрому и, торжественный и тихий, нежился в искристом, солнечном воздухе! Мы молча прошли по безлюдным аллеям. Ворохи золотых листьев, которые никто больше не сметал, шуршали под нашими ногами.

Байрам сказал:

— Саур, посмотри на этот дуб. Я был еще юношей, когда молния сожгла его ветки. Он долго стоял черный и голый, и птицы боялись пролетать над ним. А теперь он опять зеленый и могучий. Все вернется, Саур. — Он помолчал и твердо закончил: — В путь!

Признаться, сердце мое тоже ныло, хотя Нальчик и не был моим родным городом. Но от слов Байрама на меня повеяло такой бодростью, такой уверенностью, будто в жилы мои влилась живительная сила этого дуба. И я знаю, что в трудные минуты жизни воспоминания об этом дереве всегда поддержат меня.

Мы поправили рюкзаки и бодро зашагали к реке.

И тут случилось нечто неожиданное. Рядом с нами раздался глухой стук, и Байрам, не сгибаясь, прямой, как столб, во весь рост упал на желтый гравий аллеи. Мы подумали, что он споткнулся, бросились его поднимать — и в ужасе отшатнулись: на его белой шляпе расползалось кровавое пятно.

— Камнем!.. — не своим голосом крикнул Саур, подняв с земли круглый булыжник.

Мы оглянулись: никого, только трепещет куст можжевельника.

В несколько скачков Саур и я оказались у куста. Под ним лежала кучка камней — и больше ничего. Мы бегали от куста к кусту, заглядывали на деревья, кричали, грозили: все напрасно.

Вспомнив, что Этери осталась одна, мы вернулись обратно. Байрам по-прежнему лежал недвижим. Лицо его было бело, как известка.

— Умер? — со страхом спросили мы.

Не отрывая испуганных глаз от лица нашего бедного друга, Этери шепнула:

— Кажется, дышит…

Байрам лежал на кровати, сухой, вытянувшийся, с лицом мертвеца, а мы трое стояли около и не сводили с него глаз. Иногда ресницы раненого вздрагивали. Не зная, было ли то возвращение к жизни или предсмертные судороги, мы, затаив дыхание, ждали.

Мы покинули этот домик, чтобы уйти от фашистов, и вот мы опять здесь. Но тогда за нами наблюдали умные, заботливые глаза нашего мудрого друга; под взглядом их мы, трое одиноких ребят, чувствовали себя достаточно крепко на земле; теперь же эти глаза были закрыты и, может быть, навсегда.

Кто бросил в него камень? Зачем? Кому понадобилось умертвить человека, который всю жизнь нес людям только радость?

Там, в парке, мы сначала растерялись и стояли с опущенными руками. Этери опомнилась первая. В рюкзаке у нее был индивидуальный пакет — подарок раненого бойца, которого она вела из Пятигорска. Она перевязала голову Байраму, и кровь остановилась. Но как быть дальше? Я оставил Саура около Этери и побежал в город, в больницу. Она была забита ранеными, а их всё несли и несли со всех концов города и клали прямо во дворе, на траву. Вдруг я заметил под кустом окровавленные носилки, схватил их и потащил в парк.

Мы уже выносили Байрама на улицу, как землю потряс оглушительный взрыв и прямо перед нами, там, где только что виднелось высокое здание больницы, вскинулся к небу черный смерч…

Никто из нас теперь не вспомнит, как долго боролась в неподвижном теле Байрама жизнь со смертью. Может быть, это продолжалось два-три дня, может быть, неделю. Все перепуталось в наших головах: ведь кругом нас все ухало и громыхало, от дыма перехватывало дыхание, глаза слезились, на зубах скрипела кирпичная пыль.

Запомнили мы только то мгновение, когда грудь Байрама приподнялась и он открыл глаза.

И сейчас же, совсем близко от нас, разрывая уши сухим и жестким треском, зачастили выстрелы. Я глянул в окно — и вскрикнул: по улице, упирая короткие автоматы в живот, от дерева к дереву бежали фигуры в зеленых шинелях.

Грохот смолк. Мы вслушались и не верили, что на самом деле тихо. Казалось, мы просто оглохли. Лишь изредка доносились тяжелые, чугунные вздохи. И сердце сжималось в тоске: наши так близко, но между нами — стена.

Какое все-таки счастье, что Байрам поднялся! Правда, он сделал всего лишь четыре-пять шагов, но и этого было достаточно, чтобы ожили наши надежды. Он знает все тропинки в горах, он пройдет там, где не проходил еще никто. С нетерпением мы ждали, когда он окрепнет, чтобы опять двинуться в путь. Пробиться к своим, снова ходить свободно по улицам, громко разговаривать, смеяться — только об этом мы и мечтали, когда через разбитые окна слышали топот ног и лягушечьи выкрики: «Хальт!»