Василий Веденеев - «Волос ангела»

— Вы, по-моему, выпили лишнего? — мягко остановил его Невроцкий, цепко глядя в глаза. — Может быть, вам лучше пойти в купе и прилечь? Мы тут с Тихон Иванычем продолжим потихоньку. Глядишь, и в картишки по маленькой, как, Тихон Иваныч? Ночь длинная, а еще только к Твери подъезжаем…

— Извините, господа.

Черников пошел в свое купе, повалился на обитый плюшем диван. Было слышно, как за тонкой стенкой смеется Кудин и рокочет басок Невроцкого — видно, рассказывает что-то веселое. Пусть пьют, пусть играют: им никогда не понять его, учившегося на медные деньги. Надо было, наверное, поехать вторым или третьим классом. А ну всех к черту! И Невроцкого, и Кудина, и пославшего его в Питер редактора.

Черников закрыл глаза. Поезд покачивало, громыхало на стыках. Колеса стучали мерно и глухо, как костыли Воронцова по узорчатому кафелю госпитального коридора.

Слабый огонек коптилки колебался от малейшего движения людей, притулившихся в тесном сыром помещении. Федор Греков, не обращая внимания на затхлость и сизые разводы плесени на стенах, шустро орудовал ложкой, доскребая из котелка, принесенного Сибирцевым, остатки еще хранившей тепло ячневой каши, сдобренной конопляным маслом.

Присевший на корточках у недальней стены Сибирцев, сутуловатый, носастый, с большими, покрытыми темным налетом въевшейся окалины руками металлиста, посасывал цигарку, освещавшую при каждой затяжке его небритое остроскулое лицо. Наконец он докурил, спрятал окурок в жестяную баночку. На вопросительный взгляд Грекова ответил:

— С табаком тяжело… Весна, новый еще только посеяли, а в лавке дороговат. Знаешь ить, сколько у меня ртов… Да ты ешь, ешь, не чурайся, что в склепе сидишь, — сохраннее будешь. А тутмо хучь и паны лежат, — он провел рукой по стене с выбитыми на ней латинскими буквами именами и датами, — тольки теперя они ребята спокойные, отпановали свое. — И, усмехнувшись своим мыслям, добавил: — Им небось и во снах не приснилось, что тут большевик прятаться будет.

— Некогда прятаться, — Федор облизал ложку и отставил пустой котелок. — Спасибо за кормежку. Время сейчас такое, говорю, что прятаться некогда.

— А ты не торопись, — осадил его Сибирцев, — второй день только и сидишь. Тебя вишь как ищут, все в городке перерыли. Мы тут посоветовались с товарищами и решили — подаваться тебе надо с Беларуси, в Москву али в Питер подаваться надо. Города большие, что твой муравейник, да и свой брат рабочий там, не выдадут. А у нас, видно, завелась какая-то гнида. Ну ничего, найдем — и к ногтю… В общем — сегодня вечером жди. Придет за тобой товарищ от железнодорожников. Договорено все уже. Выведут с кладбища, там один перегон есть, в горку паровоз идет медленно, тебя и подхватят, довезут до следующей станции и посадят на поезд. Ну, — он хлопнул широкими ладонями по коленям и встал. Голову пришлось пригнуть — потолок старого склепа для Сибирцева был низковат. — Давай прощаться, пойду я. А тебе счастливо, не забывай.

Он по-медвежьи стиснул Федора в объятиях и, уже стоя на узкой лестнице, сказал:

— Товарищ проверенный придет, ты не сомневайся. Сигнал мой даст, как всегда…

Оставшись один, Федор задул коптилку. Зачем свет — читать все равно нечего.

Почему жандармы напали на его след? Действительно в организацию затесался провокатор охранки или просто случайность? Нет, на случайность похоже мало — сколько он уже поездил, походил после побега из-под военно-полевого суда. Поймают, не помилуют, все вспомнят: и избиение фельдфебеля, и агитацию против войны и царя в окопах. Как же — разлагал армию, опору трона! Еще и дезертировал с фронта.

Сидеть в сыром склепе на пустом, полузаброшенном кладбище не хотелось. К людям надо, время такое идет, что нужна работа каждого члена партии с полной самоотдачей, а он тут, под боком у праха мелкопоместных панков, пристроился, скрываясь от жандармов.

Ощупью добрался до лесенки наверх. Ровно семь полустертых ступеней из щербатого серого камня. Семь — счастливое число. Нашарил в темноте низкую дверь, выбрался наружу.

Тепло, тихо, в ясном темном небе зажглись звезды, легкий ветерок шумит в молодой листве старых кладбищенских деревьев, черными, мрачными глыбами торчат памятники — огромные каменные кресты на купеческих могилах, но все равно здесь вольный воздух, а не затхлая сырость склепа.

Присел на шаткую скамеечку под развесистым кустом сирени. Покурить бы, да нельзя — увидят огонь, да и в тихом, напоенном весенними запахами воздухе далеко пойдет махорочный дух.

Сколько просидел — не помнил, вроде как немного задремал. Разбудил, заставил встрепенуться тихий стук камня о камень, словно чиркают кресалом. Тук-тук, тук-тук… И снова с небольшим промежутком — тук-тук… Это за ним.

Вскоре на темной дорожке показалась невысокая фигура. Очертания были смутны, но Федор почему-то решил, что это подросток — уж больно щуплый.

Греков встал, легонько похлопал ладонью о ствол дерева, давая знать, где он. Через минуту фигура, полускрытая каким-то темным широким платком, была уже рядом.

Женщина? В сумраке влажно блеснули в улыбке зубы.

— Где вы?

— Здесь… — Федор протянул руку и в ответ ощутил прикосновение мягкой узкой ладони. Она ласково пожала его пальцы и легко потянула за собой.

— Пойдемте, пора…

Полицейский уже сомлел от нетерпения и страха, стоя навытяжку перед его высокородием, а господин начальник жандармского отделения все протирал и протирал белоснежным платочком очки в тонкой золотой оправе, сопя и вздыхая. Квашней расползшись на сиденье своей сильно осевшей коляски, он, казалось, никуда не спешил.

«Сколько же аршин на него шитва идет?» — непочтительно подумал полицейский, евший глазами тучную фигуру его высокородия, и сразу же убоялся этой мысли, как будто кто-то мог ее подслушать и донести. О начальнике жандармского отделения поговаривали всяко, и ну его к бесу, думать рядом с ним. Лучше так…

— Смотри, голубчик, — жандарм наконец открыл свой большой тонкогубый рот, — государственный преступник-то, упустить никак нельзя.

— Так точно, ваш высокородь!

— Да не ори ты так, голубчик. Видишь, вечер тихий какой, кладбище пустое рядом, пруд. А ну как твою глотку преступник услышит? Ты вот что лучше, скажи своим, что преступник очень опасен. Говорят, силен как бык и большой мастак кулаками драться. Слыхал когда-нибудь про бокс?

— Никак нет, ваш высокородь!

— Я же тебе сказал, не ори… — жандарм вздел на мясистый нос очки и с неподдельным интересом, как на редкое насекомое, посмотрел на полицейского. — Ну, голубчик, отвечай мне, только тихо: не боишься?

— Не таких вязали, ваш высокородь! — осклабился полицейский.