Евгений Воробьев - Капля крови

— Тут, в Пруссии, все — оккупанты со дня рождения. И с древних времен фашисты.

— А памятников у них богато. И в конном, и в пешем строю красуются. Даже больше, чем в Москве. Ты в Москве-то бывал?

— Не привелось, — вздохнул Пестряков. — А давно мечтал. Еще Настеньку примерялся на выставку свозить. И сам бы подивился. Как антоновка и бумажный ранет на одной яблоне растут-уживаются.

— Я Москву хорошо знаю, — соврал Тимоша. — Двадцать семь суток в московском госпитале прожил. Правда, в хромом виде. Ковылял в город по увольнительной. Нормально. Даже посещал зрелищные предприятия. В самом центре жил. На бульваре. Где Александр Сергеевич Пушкин стоит в плащ-палатке.

— А кто вместо тебя наблюдать будет? — добродушно проворчал Пестряков. — Тоже Пушкин? Лучше проследи, Тимошка, куда шестовка с проводом тянется.

Тимоша воспринял замечание как должное. Приглядевшись к Пестрякову, проверив его в деле, Тимоша разрешил тому делать замечания и не обижался больше по пустякам.

Может быть, впервые за всю войну он оказался локоть к локтю с таким бывалым солдатом, что поневоле признал его превосходство.

— Через площадь провод тянется, — высмотрел Тимоша.

— Не станет Гитлер, чесотка его возьми, тащить на шестах провод через площадь, — рассудил Пестряков. — Он бы его вкруговую пустил. И на столбы подвесил. А этот провод в кирку пущен.

— Ясно, не молебен заказывают по телефону! — хохотнул Тимоша. — Не исповедуются. Там, на верхотуре, молятся наблюдатели. Стереотруба у них заместо распятия. А расчетные таблицы для наводки — библия.

— Кажись, твоя правда, Тимошка.

Пестряков дал знак двигаться.

Они благополучно пересекли сад, где стволы были вымазаны известкой, вышли в какой-то тесный дворик. Посредине дворика находился старинный колодец с круглым навесом, похожим на беседку.

Не успели они отойти от этого колодца, как сзади на них набросилась собака. Глаза ее по-волчьи горели, она захлебывалась лаем, одновременно хриплым и визгливым. То не был заливистый, беззлобный лай собаки, которой прискучило молчать и которой представляется удобный повод поддержать репутацию сторожа. Этой овчарке не хватало лая, чтобы выразить всю свою злобу, рожденную голодным и страшным собачьим одиночеством, всеми тревогами, вызванными обстрелом и пожарами вокруг, всеми незнаемыми прежде запахами, всеми обидами, которые были нанесены за последнее время, начиная с той минуты, когда ее так бессердечно бросил здесь, во дворе, хозяин и забыл, что ее полагается кормить, поить, водить на прогулки в городской парк, где всегда можно встретить много знакомых и незнакомых сук… Уже много дней никто, даже гадкий соседский мальчишка, который имел скверную привычку дразнить через забор, не звал ее по имени — будто люди сговорились между собой забыть кличку, которую сами же придумали. Зачем же тогда хозяин учил ее ходить на задних лапах, носить в зубах палку, подавать то левую, то правую лапу? Она давным-давно не грызла костей, не лакомилась сахаром или искусственным медом…

Нападение овчарки было столь неожиданным, что Тимоша попросту оторопел, да и Пестряков не сразу пришел в себя.

Оба прожили ночь в постоянном ожидании опасности. Но кто мог подумать, что опасность явится в виде взбесившегося от ярости, лающего на весь городок пса? Навряд ли мгновение назад Пестряков вообще помнил о существовании собак на белом свете.

Они попытались пройти к калитке, чтобы выбраться на улицу, но овчарка никак не давала дороги, хрипло рычала, и лай ее, после того как оба долго вслушивались в шорохи ночи, в шаги патрулей, — этот лай оглушал даже Пестрякова.

Овчарка рычала и бросалась на Тимошу, шедшего впереди.

Тимоша уже несколько раз пытался стукнуть овчарку прикладом автомата, целясь в горящие глаза, но овчарка была увертлива, и размахивание прикладом только увеличивало ее злость.

«Подождать перестрелки, что ли?» — раздумывал Пестряков; он по-прежнему стоял у колодца, отбиваясь от овчарки — теперь она оставила в покое Тимошу и всю свою ярость обратила на него. Может, ее привлекла короткая шинель и короткие голенища? Этого человека ей легче было ухватить за икру, и он не так быстро размахивал своей толстой дубинкой…

Как назло, автоматы часовых молчат, а овчарка беснуется.

Что опаснее — обнаружить себя выстрелами или оставаться во дворике, где не прекращается истерический лай?

Пестряков дал короткую очередь.

Овчарка полетела кубарем. Светящиеся глаза ее описали в темноте какую-то спираль. Но она была жива и кинулась на обидчика с хриплым подвыванием.

А ведь Пестряков готов был поклясться, что достал собаку пулями.

Тимоша выстрелил — собака продолжала рычать, он выстрелил еще раз, в упор, — и она утихла.

Разведчики прошли к калитке, осмотрелись и пустились наутек по тротуару.

— Однако чумовая, — перевел дух Пестряков. — Ты сколько патронов истратил?

— Два.

— Я, усатый олух, кажись, семь. Да еще промахнулся своей очередью.

— Собаку труднее убить, чем фашиста.

— На хозяев боеприпаса не останется, ежели так с фашистскими овчарками воевать. Кажись, шестнадцать патронов в наличии осталось.

— И моих девять, — невесело подсчитал Тимоша.

Пестряков помрачнел; он еще раз мысленно подсчитал патроны в диске автомата — кругом шестнадцать!

Добрались до канала, о котором Пестряков знал, что тот тянется по восточной околице города, перерезая его с севера на юг. Курица могла форсировать канал, не замочив крыльев. Дно канала и крутые откосы, выложенные скользкими плитами, были устланы опавшей листвой. Она удобна, когда на листве этой неподвижно лежат, но опасно шуршит, когда по ней приходится ползти.

Однако воды хватило для того, чтобы она натекла Пестрякову в худые сапоги.

«Черт с ним, с этим ледяным компрессом, потерплю. Но ведь хлюпать дырявые лапти примутся — вот что скверно…»

Пестряков и Тимоша удостоверились, что канал используется как противотанковый ров. Можно не сомневаться, что горбатый мост через канал фашисты начинят минами.

Это был тот самый мост, от которого строго на запад вела аллея к Церковной штрассе, к тому самому перекрестку, возле которого находится дом с подвалом — приют четырех, их казарма, госпиталь, крепость.

При въезде на мост скопилось множество машин, одна в затылок другой.

Пестряков сразу догадался: это потому, что обочины аллеи и подступы к мосту уже заминированы, машины там не могут разъехаться, оставлен лишь узкий проезд.

И по мосту, вопреки его ширине, движение машин было одностороннее. Догадка Пестрякова подтверждалась.

Он поделился соображениями с Тимошей, тот и сам пришел к такому выводу.

— Мы с тобой, — прошептал Тимоша в ухо Пестрякову, — одного, минного поля ягоды.