Сергей Крылов - День рождения

В декабре 1941 года германские армии были остановлены и разгромлены под Москвой. Отступая под ударами Красной армии, немцы жгли русские деревни. Автор, в то время 8-летний мальчишка, оказался в прифронтовой полосе и стал свидетелем тех событий', отступление наших, оккупация {по счастью, недолгая), освобождение.

Весна пришла — а куда зима ушла?

— А зима растаяла. Весна пришла, солнце высоко провела, зима и растаяла.

— Весна пришла — а куда весна ушла?

— А весна в речки ушла. Там она у лета на покое.

- А куда лето ушло?

— Лето в спелый колос ушло, в зрелое яблоко.

— А зачем осень пришла?

— Осень землю перед сном водой поит, вольными ветрами баюкает.

— А что зима делает?

— Зима мягкими снегами стелется, спящую землю укрывает.

— А потом опять весна придет!

— А потом опять весна придет.

Я услышал, о чем говорят старшие, торопливо оделся: босые ноги в валенки, штаны завернулись… черт, как неприятно, колко — ладно, потерплю; рука не пролазит в рукав пальто, там шапка — протолкнуть… нет, узко — вытащить… черт, рукав выворачивается… шапка, дрянь противная… так, наконец-то, — растворил, расшвырял двери и выбежал на дорогу.

Зимняя дорога проходила по деревне среди глубоких снегов, спускалась к реке и появлялась на другом берегу, подходила там к избам, за ними пробегала заснеженное верхнее поле и пропадала за краем земли.

Оттуда, из-за края земли, бурно вырывались, поднимались вверх, выстраивались в ряд по небу тугие, как белые облака, клубы дыма. Дымный ряд медленно ширился, рос, достигал своих пределов и, мягко и мощно клубясь в этих пределах, стоял в светлом зимнем небе, потом начинал утихать, опадать, больше и больше принижался к земле и скоро совсем скрывался из виду.

В тот день горели дальние деревни…

Прошедшим летом, вскоре после того, как мы приехали из города, откуда погнала нас война, умер мой прадед. Однажды меня позвали с улицы:

— Пойдем, милый, дедушка помирает, проститься с тобой хочет.

Я вошел в старую, «летнюю» половину дома, где до этого не бывал. Белый, весь белый-белый старик приподнялся на топчане и долго молча смотрел на меня… Потом закрыл глаза, невесомо опустился на ложе и легонько вскрикнул на вдохе.

В тот день горели дальние деревни…

Не горели, а с каждым новым названием — Алябьево, Болгары, Чичерине, Хальзево, Гамаюново — поднимались дымом в небо и, подобно умирающему старику, долго молча смотрели на неведомого правнука… затем легко опускались на смертное ложе;

не горели, а поднимались дымом в небо, и названия их, прежде наполненные жизнью и судьбами бывших там людей, произносили теперь по-другому — как имя издавна жившего на той земле доброго и умного человека, нужного людям и земле, на которой он жил, и пропавшего вдруг от какой-то беды — жаль, да что ж поделаешь, видно, время пришло и свершилась судьба его. И была скорбная озабоченность на лицах людей, потому что знали они: и их эта беда, и их время скоро придет, и как-то это будет для них? И живилась печальная надежда — не минует ли?

Я стоял на дороге…

В тот день впервые на моей памяти говорили о моем рождении, о ранней поре детства, которую сам не помнишь, но живо и радостно представляешь потом по рассказам близких людей. И я слушал о себе и не о себе, о том, другом, отдельном от меня, но близком и интересном мне мальчишке, тихо и завороженно смеялся и просил рассказать еще и еще что-нибудь.

И они рассказывали, как принесли и положили меня в дорожную корзину, потому что в комнате заводского барака жили две семьи и негде было поставить детскую кроватку;

и как со временем, оставшись одной семьей в комнате, купили кроватку на колесах, и стал я с тех пор криклив и молчал, только когда кроватка ездила, и отец ночью то и дело толкал и подтягивал ее за веревку к своей постели: «Ох и намучились с гобой»;

и как приехал из деревни дед, и остался со мной один вечером, и уложил меня, когда пришло время спать, а я стал требовать свою привычную перед сном песню «гурката». «Дед и песни-то тебе всякие играл, и сказки-то тебе сказывал, и „барыню“-то перед тобой плясал, и усами и бровями над тобой шевелил, а ты поглядишь-послушаешь и опять за свое: „гурката“ да „гурката“, — и так донял деда, что не вытерпел он, поднес к твоему носику кулачище и заревел: „Я тебе покажу, туды-т-твою мать, гурката — спи-и-и!“ — и уснул ты»;

и как повадился я ходить в заводскую конюшню (была в то время при заводе конюшня) и пропал однажды, и стали меня искать всюду и нашли в яслях: «Спишь ты, а лошадь из-под тебя сено губами выбирает, смирная была».

Ах, лошадь, милая лошадь, спасибо, крестная мать!

И был день, мой первый день в древней русской избе: земляной пол, темный потолок, полати, печка, окно напротив загнетки, грубка с лежанкой, лавки вдоль стены под окнами, стол, образа в светлом углу и заполнившая свободное пространство, погрузившая в себя людей, легкая у пола, тугая и осязаемая, как вода, сотворенная добрыми руками теплота.

Я стоял на дороге, на прежнем месте.

День кончался, и наступавшая ночь поглощала видимый мир, его пределы приближались ко мне, а то, что оставалось за этими пределами, превращалось в пустоту, в темноту, в беспредельное безмолвное нечто. И только всплески неяркого красного света порой появлялись в далеком и темном внезапном небе.

Дверь отворилась, и голос от порога достиг меня:

— Иди, милый, в избу.

— Сейчас.

— Иди, уж темно.

— Иду-у-у, — и мой голос достиг двери.

Я повернулся и пошел по голосу, вбирая в себя последнее слово.

— Иду-у-у…

— Ты что гудишь?

— Так.

Я вхожу вместе с ним в полутемную низкую избу. Тусклый, убогий, окруженный подступившей темнотой свет висящей над столом керосиновой лампы. По-зимнему одетые, неразличимые, придерживая приткнувшихся к ним детей, сидят они на лавках в неподвижном, настороженном ожидании, молча уставившись в пол, в сложенные на полу узлы, в темноту, в пустоту, в жуткую нелепость предстоящего, когда надо будет покинуть дом, зная, что его подожгут, он загорится, будет гореть у них на глазах, а они не могут, не смеют, не станут мешать этому, не могут, не смеют, не станут бегать вокруг горящего дома, кричать о помощи, выть, проклинать судьбу, не могут, не смеют, не станут делать то, что необходимо делать в подобной беде людям. Они сидят в ожидании неотвратимой нелепости предстоящего, и я вижу в них черное, тяжкое — что же потом?

Ведь кругом еще ночь декабря сорок первого года, и никто там не знает, не знает, не знает, что будет потом.

Бабушка обернула снятые иконы рушником, положила сверток в мешок и подошла ко мне.