Борис Краевский - Повесть об одном эскадроне

— Товарищ командир, — приложил он руку к взъерошенным, спутанным кудрям, — у местного населения на нужды Красной Армии попрошено десять четвертей первача. Как он есть горючее для аэроплана. Ну и, конечно, из каждой бутылки пробовал лично, чтобы было без обмана. Теперь меня на «акве» не проведешь. Натуральный, товарищ командир! На одном аромате лететь можно.

— Ты, смотри, сам не взлети, — потянул носом Дубов.

Тут его взгляд упал на Комарова. Красноармеец суетился вокруг бутылей, встряхивал четверти, отливал на ладонь, как давеча бензин, нюхал, пробовал на язык. Потом осторожно плеснул на камень и зажег. Первач горел голубым невидным пламенем. После него осталось еле заметное пятно жира;

— Можно, товарищ командир, ей-богу, извините, можно!

— Что можно — объясни толком? — спросил Дубов, заражаясь уверенностью Комарова.

— Лететь на таком первостатейном перваче можно. Я же и раньше об этом говорил.

— Летим, значит? — обрадовался Дубов и тут же посерьезнел: на глаза ему попался ухмыляющийся Яшка, да еще сказал некстати «первач будь здоров» и пошатнулся.

— Это я и сам по тебе вижу. Хоть ты сегодня и отличился, Швах, но дыханием своим мне тут дисциплину не разлагай. Марш спать!

— Красноармеец Швах спать всегда готов, товарищ командир. — Яков лихо повернулся через правое плечо и чуть не упал. Его услужливо подхватили под руки друзья и повели в госпитальную землянку, к Наташе, уложить на удобную постель.

— Наташа! — кричали они. — Наташа! Есть больной! Острый приступ трезвости!

— Обрадовались, черти, нашли себе цирк, — сказал Дубов.

— Известное дело — Швах! — Комаров сегодня готов был простить Яшке все.

А у землянок продолжали шуметь:

— Яша, неужели себе не отлил?

— Яшенька, благослови меня флягой…

— Да ну вас, черти, сдурели от одного запаха, — отбивался Швах. — Тише вы, всех дроздов в округе поднимете…

Один из владельцев самогона посмотрел с хитринкой на Дубова:

— Весело тут у вас. В самый момент мы вам принесли.

Командир повернулся к крестьянам:

— Большое вам спасибо, товарищи. Первач нам для дела нужен. Не пить, а вот ту птицу напоить. Понимаете?

— Понятно, — откликнулся один, — это ваш хлопец нам раздоказал.

— Вот только загвоздка, — замялся Дубов, — платить-то нам за самогон нечем, товарищи.

— Какая там плата, если для пользы Красной Армии, — обиделся мужик. — Добром отдали — не по силе. Раз потребность такая для дела есть, как не помочь. Свои ведь, не чужие.

Мужики постояли, переминаясь с ноги на ногу, переглянулись. Потом тот, который вел переговоры, степенно выступил вперед.

— Вопросик есть один. Слух меж нас прошел, что красные скоро опять придут. Верно?

— Верно, — твердо ответил Дубов.

— А когда ожидать?

— До снега еще будут здесь товарищи. И… навсегда.

— Ну, слава тебе господи, — мужик, подняв глаза к небу, широко перекрестился.

Командир посмотрел на часы и заторопился. Время приближалось к полудню. «Ньюпор», напоенный Яшкиным «бензином», стоял на краю широкой и длинной поляны, готовый к вылету. Бойцы, столпившиеся вокруг аэроплана, с интересом следили за Комаровым, который в последний раз внимательно осматривал своего воздушного коня.

В чужом, немного тесном френче с погонами поручика, в скрипучих новеньких ремнях, в кожаном летном шлеме, плотно обтянувшем голову, Комаров чувствовал себя неловко. Все это было чужое, враждебное, особенно погоны. С ними — змеящимися золотым шитьем, отороченными суконными кантами всех цветов — связывалось у потомственного рабочего представление о смертельном враге. Сколько раз видел он такие же погоны на мушке карабина, сколько раз радовался, когда их обладатель, получив горячую пулю, зарывался носом в землю. Еще недавно он назвал бы шутником или провокатором человека, который сказал бы, что он, механик Комаров, будет носить на плечах офицерские погоны. Но сейчас этого потребовали обстоятельства, и боец еще раз подивился превратностям военной судьбы.

Подошел Харин. За ним плелся Швах. Он уже успел протрезвиться после «пробы горючего» и теперь мечтал пососать хотя бы винтик у аэроплана, опохмелиться.

— Ты смотри, Яков, Комаров заправским разведчиком стал, шкуру менять научился! — воскликнул Фома.

— Чтоб она сгорела, шкура эта. Затянут, как барышня в корсет, — сказал Комаров. — И на кой мне ляд сдались погоны? С воздуха не видно.

— Мало ли что? А вдруг он сделает мертвую петлю и ты вывалишься к кадетам? — серьезно объяснил Швах.

Комаров презрительно посмотрел на него:

— Вывалюсь? Эх ты, земноводное… Пора бы знать, что на мертвой петле не вываливаются.

— Так я-то знаю, но, кто его знает, знаешь ли ты? Кстати, ты седло в кабину положи — все же привычнее, вроде на коне.

— Иди ты куда подальше, трепло! — не на шутку обиделся Комаров.

Подошел Дубов, и Яшка не успел ответить новой шуткой. Командир привел поручика, уже свыкшегося с ролью пилота поневоле.

— Вот, Комаров, тебе вымпел. Проверь — все ли сделали по вашим летным правилам. Кстати, ты должен знать: здесь поручик Шестаков, то есть я, пишет, что красные обнаружены в районе этого дефиле, — Дубов разложил на крыле «ньюпора» карту и отчеркнул ногтем намеченный пункт. — И предлагает вниманию полковника план разгрома красных с участием аэроплана. Ну, давай обнимемся, что ли…

Комаров, а за ним и поручик сели в кабину. Загудел, раскручивая винт, мотор. Лопасти пропеллера слились в сплошной звенящий диск, «ньюпор» вздрогнул, точно просыпаясь, качнулся и неуклюже побежал по поляне все быстрее и быстрее. Стремительный воздушный поток взметнул над опушкой сухие желтые листья, сорвал с голов провожающих фуражки, растрепал волосы. Когда рожденный пропеллером вихрь умчался прочь, поляна была пуста.

…Денщик, стараясь не шуметь, помешал кочергой угли и сунул в топку несколько толстых сухих поленьев. Они тотчас весело затрещали и занялись ярким пляшущим пламенем. Солдат прикрыл чугунную дверцу и вышел.

Изразцовая печь источала уютное домашнее тепло. Козельский провел озябшими пальцами по ее гладкой поверхности. Совсем как дома! Как это было давно. Шесть лет не был дома Козельский. Временами он даже забывал, что у него есть дом. Но что-нибудь постоянно напоминало ему о нем, и тогда глубокая грусть щемила сердце. Хотелось бросить все и уйти, убежать в спокойную жизнь без тревог, выстрелов, переходов, без начальников и подчиненных, в жизнь, где можно по-настоящему отдохнуть впервые за все эти шесть бесконечных лет.

Козельский грустно усмехнулся. Он знает: нет сейчас такой жизни, нет — и все тут. И неизвестно, будет ли?

В последнее время к прочим трудностям прибавилась еще одна, самая неприятная: кое-что Козельский перестал понимать.