Борис Краевский - Повесть об одном эскадроне

— Вас-то? Да кого тогда еще? — Швах от избытка искренности округлил свои продолговатые цыганские глазищи.

— Раз признаешь — давай флягу.

Теперь рассмеялся Фома и подтолкнул Костю локтем — попался Яшка!

Дубов отобрал флягу, налил в стаканы на палец, аккуратно завинтил крышку и спрятал похоронно булькнувший сосуд себе в карман.

— За хорошие новости, — сказал он, поднимая стакан.

Когда все выпили и помолчали из уважения к тем новостям, о которых командир сказать не мог, но которые, конечно, были важными и интересными, Дубов сказал:

— Учти, Швах, — последняя. Еще замечу — пеняй на себя. Умеешь пить — умей и воздерживаться.

— Все, товарищ командир, завязочка, — повторил Швах обещание, которое уже два часа назад давал Устюгову.

— Ну, а теперь ведите меня к Устюгову. Спать буду у вас. Не потесню? Да и коня моего покормите.

Дубов вернулся за полночь. Изба стояла темная и тихая. Он заглянул в конюшню, подкинул коню сена и, постукивая плеткой по голенищу сапога, пошел к крыльцу. Поднялся, постоял немного. Спать не хотелось. Он присел на скрипучую ступеньку и поднял голову. Высоко над землей мигали звезды, большие, красивые и холодные. Он быстро нашел Полярную звезду. Значит, там север. Петроград там, жена, ребятишки. А он завтра отправится в противоположную сторону, на юг. «Кого же взять с собой?

Конечно, Харина, Воронцова, Ступина, Лосева, Иванчука, Ибрагимова, Егорова… Шваха? Хорошо бы взять Шваха. Только не сорвется ли? Ладно, завтра решу», — подумал Дубов, опуская на руки тяжелеющую голову. Перед его глазами одно за другим всплывали лица разведчиков. «Этого, этого, этого», — шептал он. Потом перед ним оказались сразу два Шваха, и каждый просил взять в поход именно его, а не другого. Дубов сердился, а оба Яшки клялись, что никогда больше не будут пить самогон, и в доказательство показывали фляжки, доверху наполненные топленым, с красными пенками молоком…

Поздняя ущербная луна выглянула из-за крыши. Она осветила просторный двор, коня, лениво жующего сено, и командира, который крепко спал на ступеньках крыльца, положив голову на скрещенные руки. У ног его валялась уздечка.

Утро и день прошли в непрерывных хлопотах. Командиры спешили. Смотр рейдовому отряду начдив назначил на пять часов, а к этому времени нужно было проверить обмундирование, осмотреть коней, оружие разведчиков, содержимое переметных сумок.

Пятьдесят отобранных в рейд бойцов суетились, готовясь в путь. Дубов предупредил, что дорога будет дальняя, тяжелая, что предстоят жаркие схватки с белыми, но куда именно пойдет отряд — не сказал. Это должно было оставаться тайной до последней минуты.

Больше всех суетился Швах. Он добровольно взял на себя обязанности ординарца Дубова и проявлял такую неуемную старательность, что, тот в конце концов спросил:

— Что ты крутишься, как волчок, боишься, забуду тебя взять с собой?

— Кто знает… — на физиономии Шваха появилось выражение покорности и раскаяния.

— А может, и вправду не стоит тебе доверять? — спросил, посмеиваясь, Дубов. Ему вспомнился нелепый сон, виденный накануне. — Или ты теперь одно молочко пить будешь?

Швах не растерялся, хотя, конечно, о снах командира и не догадывался.

— Так точно, только молоко. Я ж сказал — завязочка!

К вечеру прибыло начальство. Начдив, несмотря на свои сорок лет и солидную, фельдфебельскую комплекцию, легко спрыгнул с коня, бросил поводья ординарцу и быстро пошел к строю разведчиков. Комиссар неловко спешился и долго поправлял шашку — кавалерист он был неважный.

Отряд, выстроенный в полном боевом снаряжении, имел внушительный вид. Закончив осмотр бойцов, начдив отозвал Дубова в сторону.

— У тебя, Николай Петрович, — сказал он, — полуэскадрон в руках. Много сделать можете. Задача ясна?

— Так точно, ясна, — ответил Дубов.

— Будем вас называть — эскадрон особого назначения, — предложил комиссар. — Не возражаешь, Николай Петрович?

— Особого так особого, — согласился Дубов. — Были бы дела особыми.

Через полчаса эскадрон выступил из деревни. Оставшиеся на месте разведчики проводили товарищей до околицы и долго смотрели вслед уходящим.

Эскадрон двигался шагом. Выехав в поле, Ибрагимов, известный среди бойцов разведкоманды как неугомонный песенник и поэт, покосившись на командира, слегка присвистнул и вполголоса запел:

Дубов подхватил припев своим хрипловатым гулким басом, и все разведчики грянули дружно вслед за ним:

Яшка упоенно свистел в два пальца, поражая даже привычных разведчиков неожиданными коленцами. Костя подтягивал, мечтательно полузакрыв глаза.

Группа красноармейцев, идущая к передовой, посторонилась.

— Чевой-то в тыл пылит разведка…

— Дело их такое, — пожилой красноармеец покосился на говорившего и крикнул: — Эй, земляки, никак, война кончилась?

— Только начинается, — ответил Костя. — Смотри, пехота, на вашу долю ни одного кадета не оставим…

— Счастливо воевать! — пожилой красноармеец повернулся к товарищам: — Несерьезный народ, хоть и разведчики… Пошли, что ли. Им туда, нам сюда…

Эскадрон спустился в овражек. Ибрагимов снова начал было петь.

— Отставить песню, — неожиданно скомандовал Дубов и привстал в стременах. — Вот какое дело, товарищи. По заданию командования мы идем в рейд по тылам противника.

Ибрагимов умолк. Молчали и остальные. Дубов увидел, как разведчики еще больше подтянулись, как нахмурились, посуровели их лица.

Сомкнутым строем эскадрон уходил на юг, навстречу сгущающимся сумеркам.

Эту ночь Гришка провел в стоге сена. Проснувшись, как всегда, рано, он собрался было выбраться из теплой пахучей постели, но вовремя вспомнил, что опешить некуда. Гришка потянулся, отчего все вокруг удивительно громко зашелестело и зашуршало, и снова погрузился в сладкую утреннюю полудрему.

На хуторе прокричал одинокий петух, протяжно заскрипел колодезный журавль. Не слышно было только коровьего мычания и ворчливого покрикивания деда Андрона, к которому так привык Гришка за последние месяцы. Мальчику вспомнились недавние события, и это сразу прогнало сон.

Невесело было у него на душе: сегодня, в крайнем случае завтра, придется ему уходить отсюда, а куда — неизвестно. Работу на зиму глядя найти трудно, да и какая крестьянская семья возьмет на прокорм лишнего едока, когда все хозяйства в округе разорены и краюха хлеба ценится едва не на вес золота.

Родителей своих Гришка не помнил, не знал и родного дома. С малолетства ходил он по деревням и хуторам то с сумой, то наниматься за харчи в работники. Хозяева попадались разные. Одни били за мелкие провинности и ребячьи проделки, другие просто не замечали его, третьи — их было меньше — жалели бездомного сироту и давали по праздникам в поощрение большую говяжью кость с остатками мяса или шматок сала.