Дмитрий Калюжный - Житие Одинокова

Грохнуло, затряслись стены, взметнулась пыль. Мелькнула мысль: «Это не бомбы», а он уже вылетел из дверей, разогнавшись в тёмном колодце колокольни, на улицу, на свет, и понял, что штурмовики простригли участок и ушли дальше, а по ним опять бьёт вражеская артиллерия. «Шу-шу-шу-шу-шу» — пролетело что-то тяжёлое прямо над головой, так низко, что ветром задрало ему волосы. Пытаясь как можно быстрее проморгаться от яркого света и пыли, он торопливо шарил рукой у ремня, к которому пристегнул свою стальную каску.

Как же оно будет? Неужели их бросят? Нет, нет! Сюда скоро подвалят наши — не пеньки же они там, в штабе? Понимают же? Но сейчас, кроме них, здесь — никого.

Пробежал мимо боковой улочки, где окопалась одна из рот, махнул рукой ротному, что, дескать, враг рядом, добежал до основных позиций. Место не очень удачное, между нами и немцами — низинка, им с той стороны удобно стрелять. Но окапываться ниже было бы просто глупо, а выше — там уже поворот.

Немцы — те, в сером, с автоматами — показались, когда он уже спрыгивал в свой окоп. Штурмовать они не стали, а залегли — ждали танков, чей рёв уже был слышен.

— Сарматов убит, пулемёт всмятку, — крикнул Василий лейтенанту Титову. — Немцы идут.

— Это я уже сам вижу, — сквозь зубы проговорил Титов.

— Господи, пронеси, — дрожа, приговаривал Иваниди.

— Ох, они нас размажут! — шептал рыжий Степанов. Он был такой белый, что даже конопушки на его лице исчезли.

— Ничё, мы уж как-нибудь тоже стрелять умеем, — зло отозвался Типченко, пристроившийся дальше рыжего, приподнялся над бруствером и выстрелил. Стреляли и другие бойцы. Василий услышал: стреляли даже в той боковой улочке, хотя, судя по тому, что он видел сверху, немцы ещё не должны были бы туда дойти.

Над головами опять низко прошли самолёты с крестами, застучали тяжёлые пули по земле: тук, тук, тук — и вдруг шмяк, и страшный вопль. Посмотреть бы, кто ранен, но страшно поднять голову.

Рокот самолётов удалился. Одиноков осторожно высунулся — одно другого не лучше, вот они и танки.

— Приготовить гранаты! — крикнул Титов. — Сидоров! Внимание, идут!

— Вижу.

Двигаясь на них, танки скатывались в низинку. Красноармеец Сидоров метнул гранату — в пылище непонятно было, подбил или нет, но два других танка остановились напротив, на нижнем взгорочке, и стали стрелять из пушек и пулемётов в их сторону, ожидая, когда другие три пройдут низинку. В тот момент, когда эти три последовательно появлялись из низинки, они показывали кусок брюха, и бойцы бросали бутылки с горючкой. Два танка подожгли, третий пёр прямо на Василия.

Одиноков бросил гранату, да так и не понял в пылище и дыму, где она взорвалась. Глянул в сторону: там, в ячейках, расположенных ниже, чем его, лежали мёртвые Степанов и Типченко.

— Сидоров! Бей его! — крикнул Титов, но не было ему ответа, и не услышали они взрыва, а только приближающийся рёв мотора. Вася быстро сел в ячейку. Она отрыта была под стоящего стрелка, и внизу, в позе не родившегося ещё младенца, казалось безопаснее.

Что случилось дальше — он не видел. Будто просто накрыло землёй.

И стало тихо.

…Не было ничего, что было бы. Ни зверей, ни птиц, ни гадов, ни травы, ни суши, ни влаги. Не раздéлены земля и небо, едины свет и тьма. То, что называют душою, не имеет здесь воли ни на что, ибо нечем управлять ей. Тут не было ничего, кроме понимания сути…

«Ты — понял?» — «Да. Не моя воля, а Твоя, Господи…» — «Воля Моя: будь».

— Эй! Эй! Да очнись ты наконец! — кричал Мирон серому, измазанному в земле Василию, не подающему признаков жизни.

Чадили сгоревшие немецкие танки. Один так близко, что дышать противно.

— Дед! Дед! Где ты, чёрт? Неси воду!

От покосившегося забора отклеился замшелый, как этот забор, старик с круглой бородой:

— Жди, с колодца ташшу.

Старик принёс ведро воды, и Мирон побрызгал ею в лицо недвижимого.

— Эх, мóлодежь, — мелким бесом засмеялся старик, взял ведро за дужку и махом, от ног к лицу облил человека. Василий начал кашлять и шевелиться.

— Слава тебе, Господи! — от души произнёс Мирон.

— Да святится имя Твое, — мигом подхватил старик, — да будет…

— Кончай ныть, лучше помоги его в тень увести.

Они перетащили Васю к забору, положили на траву.

— Оклемается, — уверенно сказал дед. — Но весь будет как один синяк. Хе-хе-хе.

— Ты как, Вася? — на вопрос Мирона Вася не ответил, а лишь слегка улыбнулся. Вернее, на лице его как бы обозначилась улыбка. Мирону этого оказалось достаточно:

— Полежи спокойненько, и пойдём отсюда быстро-быстро.

— Спокойничек. Хе-хе-хе, — засмеялся дед, показывая все свои два зуба.

— Не понимаю, чего смешного, — насупился Мирон.

— Живой, так и смешно, — ответил дед. — Был бы мёртвый, то другое б дело.

— Ну, дедуля, и юмор у тебя, просто удивительно.

— Хе-хе-хе. Поживёшь с моё, перестанешь удивляться.

— Идти надо… Отведём его туда же, куда и всех.

— Туда ему ещё рано, хе-хе-хе.

— Что ещё за «хе-хе-хе»! Валить надо из села, пока немецкие тылы не подошли.

Они, взяв с двух боков, потащили Васю, причём дед на ходу объяснял ему, блестя глазками:

— Я не думал, что там кто-то может быть. Ну, земля и земля. Развороченная. Так танки же ездили. А этот бегает и орёт: «Вася, Вася!» Ну, хочешь Васю, будет тебе Вася. Хе-хе-хе! Прислушался, а ты там под землёй бормочешь. Молился, что ль?

— Молился? — прошептал Одиноков. — Я?

— Стали рыть, а там каска, и в ней ты. Живой. Хе-хе-хе. Счастливчик.

Мирон покрутил головой:

— Да, остальные наши — того… Часть в ограду сволокли, а большинство, друг мой, скрылось в неизвестном направлении. Короче, драпанули, когда Титову голову оторвало. И немчура за ними прошла. Быстро так… Сашка Иваниди остался, раненый.

Вася молчал.

— В ногу раненный, — уточнил Мирон.

— А ты чего молодой, а седой? — спросил дед. — Прям как я. Но мне-то уж годков-то…

Василий хотел обдумать эту мысль, но не смог. Решил: «А какая разница».

Вроде всего ничего он бежал утром от колоколенки, что у церкви с погостом, а обратно тащились, казалось, вечность. Посадили его, он привалился к ограде древней могилы. Отдышался, глядя на тела однополчан. Старая бабка пыталась копать сухую землю. Вторая поила водой из жестяной кружки Сашку Иваниди, который лежал недалеко от Василия, с ногою, перетянутой тряпицей.

— Сколько ж я Там был? — прошептал Василий.

— Не знаю, забыл на часы поглядывать, уж извини… — отозвался Мирон.

Первая бабка, оставив лопату в неглубокой яме, подошла к Одинокову. Посмотрела на лицо его прямо, посмотрела искоса. Сказала неуверенно:

— Сумлеваюсь я, как величать вас… Вы в мирной жизни кто были? Не батюшка? Примите от покойников, — и с поклоном вручила ему кулёк с медальонами убитых.