Дмитрий Калюжный - Житие Одинокова

В одну из таких прогулок объявили воздушную тревогу. Она прихватила соседскую девочку Надю, которая там гуляла, и вдвоём они побежали к бомбоубежищу, мимо своего дома, и когда пробежали уже, из подворотни послышались крики: там прятались её соседки, в том числе мама этой девочки Нади, а также её сестра Катя, и звали их присоединиться к ним. Эта Катя, надо сказать, жила с военным интендантом и частенько привозила матери и сестре кое-что из еды. Вот и на этот раз она приезжала.

Анна Прокофьевна обернулась на крики, поняла, что возвращаться им дальше, чем добежать до убежища, махнула рукой и продолжила путь.

После бомбёжки они с Надей вышли на улицу — а их дома-то и нет. В него попала бомба. Те, кто прятался в подворотне, все погибли.

Моссовет выделил ей с мужем новую квартиру в Замоскворечье, и девочку, оставшуюся сиротой, она взяла себе и вырастила её. Я видел Надю, говорил с ней. Она заменила Анне Прокофьевне сына Василия.

Как жаль, что я лишь со временем понял, с каким удивительным человеком свела меня судьба. Да и представлял ли он собою только человека, в обыденном смысле слова?..

На мой вопрос, знает ли она, когда и как Вася погиб, и где его могила, Анна Прокофьевна ответила, что Вася жив, но искать его не надо. «Всё равно не найдёте», — сказала она. Действительно, мои поиски в военных структурах ни к чему не привели. Может быть, он ушёл в священники? Мне трудно выяснить это, а вы, как священнослужитель, могли бы.

С нетерпением жду Вашего ответа.

— …Из немецких лагерей освободили наших пленных, — доложил Одиноков полковнику Трифонову. — Три тысячи двести двадцать семь. Они пока у нас отъедаются.

— У вас три тысячи, да у Мирошниченко пять, да у меня здесь четыре.

— Что с ними делать, Иван Иванович?

— Как «что делать»? Хорошо одеть, обуть, подлечить, накормить. Дать им отдых 10–15 дней, а затем направим в тыл.

— Многие готовы хоть сейчас в боевые части, бить немцев.

— Знаю. Меня тоже замучили рапортами. Я доложил командующему, он по итогам медосмотров отберёт годных. Из них будем формировать батальоны. Остальных — в тыл…

Мирон Семёнов свалился на Василия совершенно неожиданно. Сказал, что был в штабе, и ему объяснили, где лагерь, в котором Вася комендантом.

— Здесь, на Волге, решается судьба войны и мира, происходят важнейшие события, — так пафосно объяснил он свой приезд на фронт.

— Вы, журналисты, странные люди, — ответил Одиноков. — Похоже, вы всерьёз верите, что события происходят для вашего появления.

Так они пикировались, а на деле были рады встрече.

— Извини, чая нет, — сказал Василий. Он сомневался, что сможет уделить другу много времени. Он даже на сон вырывал три-четыре часа в сутки. — Во всей комендатуре чая не осталось. Всё пленным ушло.

Мирон демонстративно скинул полушубок.

— Что это на тебе? — удивился Василий.

— Нравится? — спросил Мирон, крутясь во все стороны. — Это называется «погоны».

— Я знаю, что такое погоны. Чего ты их нацепил? С ума спрыгнул?

— Понятно, газеты тебе читать некогда. В армии введена новая форма! В штабе, когда увидели, просто ахнули! — Мирон приосанился, ожидая восторгов, но не дождался.

— Почему сейчас? — только и спросил Василий. — Мало, что ли, других забот?

— Вася, товарищу Сталину виднее… Впрочем, раскрою тебе государственную тайну.

— Не надо, — мгновенно отозвался Одиноков, закрывая и глаза, и уши.

— Ты тут совсем забурел, — огорчился Мирон. — Был весёлый парень, юмор понимал.

— А, это юмор.

— Да… В общем, слушай. Начались перемены. Ликвидировано комиссарство, ну это ты знаешь. Идут подвижки в руководстве. Коминтерн и другие символы пролетарской диктатуры уступают место…

Голос его вкрадчиво журчал. Василий и слушал, и не слушал. В последнее время, от недосыпа наверное, ему начинало казаться, что он видит изнанку мира. На ту реальность, которая дана нам в ощущениях, наслаивалась какая-то другая, непонятная и сумбурная — то ли реальность, то ли нереальность. Если закрыть глаза, то материальный мир скрывался, но «нереальный» продолжал переливаться перед его внутренним взором! Свет и тьма, трассы движения неизвестно чего и куда то и дело выдавливали неведомо откуда образы людей. Однажды целый день его преследовал дед Феррон. Грозил сухим пальцем, проваленным ртом неслышно упрашивал о чём-то. Опять, наверное, мост построил не там. Лицо его было чёрным. Зато лик погибшего в Перемилове красноармейца Петрова был светел и тих… Однажды чёрным проблеском пронёсся комиссар третьего ранга, расстрелянный на Дмитровской дороге, со шлейфом опрокинутых фигур за спиной…

— …Теперь новую форму ввели, — плёл словеса Мирон. — Говорят, Будённому гимнастёрки не понравились, а Жуков возражал против погон. Но товарищ Сталин сказал: надо, и всё. В общем, колхозно-пролетарская армия потихоньку преобразуется в народную, Советскую армию! Эй! Ты, что ли, спишь?

— Нет-нет, — встряхнул головой Василий. — Продолжай.

— Но ты же спишь стоя. Айда, где тут можно чайку испить?

— Не знаю… На вахте должен быть.

— Через лагерь пойдём? — с жадным любопытством спросил Мирон. В нём взыграл журналистский интерес.

— Нет, вокруг.

…Они шли вдоль проволоки, огораживающей территорию лагеря военнопленных. Все обитатели попрятались от холода в бараки, лишь один стоял у проволоки, замотанный в одеяло. При виде советских офицеров закричал: «Гитлер капут! Рот фронт!», замахал руками, уронил одеяло. Они, не глядя на него, прошли мимо. Волоча за собой одеяло, немец бежал за ними вдоль проволоки, кричал по-немецки, что он пролетарий, что Антихрист бродит по Европе, и снова: «Гитлер капут! Капут!»

— Все они теперь пролетарии, — усмехнулся Мирон.

— Первые дни, да, — согласился Василий. — Пока заполняются формуляры и они думают, что это важно. Потом обнаруживают, что нам наплевать на их социальное происхождение, и успокаиваются. Но этот, — он махнул рукой в сторону завывающего немца с одеялом, — особый случай.

— А что с ним?

— Спятил полностью. Зовут Курт Зандлер. Считает Гитлера Антихристом. За это одни немцы выгоняют его из барака, а другие защищают. К понедельнику помрёт…

— Ах, да, — спохватился Мирон. — Ты же этот, блаженный. Извини. Давно тебя не видел, подзабыл. Так что с этим Куртом?..

Василий, хрустя снегом, шагал молча. Не хотел он говорить про Курта Зандлера. Вечно опускающаяся подошва сапога, размером с небо, вот что несла в видения Одинокова душа сумасшедшего солдата Вермахта, даже когда его не было видно, даже когда он тихо спал в бараке…

— С ними вообще как, трудно? — не унимался Мирон.

— С солдатами проблем меньше, чем с генералами, — ответил Василий.