Сергей Бояркин - Солдаты афганской войны

— Рота строиться! Смирно!

Замок соседнего взвода, старший сержант Каратеев — здоровенный и крепкий бугай, выделявшийся своей наглостью и властной самоуверенностью — чтобы его лучше видели, заскочил сапогом на кровать, ухватился одной рукой за дужку верхней койки и, покачиваясь из стороны в сторону, развязано прокричал в строй:

— Что, сынки! Наслушались, что п..дят товарищи коммунисты? А теперь слушайте сюда! Забудьте эти гнилые обещания! Никогда КэП никого не найдет! Я вам скажу больше! — Мы вас как п..дили, так и будем п..дить! Любого отх..рим за милую душу! И не дай бог среди вас заведется стукач — эта гнида живой из учебки не уйдет! — Каратеев спрыгнул с кровати. — А теперь, вольно! Разойдись!

Прошло два месяца. Постепенно сознание и организм стали смиряться с армейскими порядками. Гражданская жизнь уже казалась сказочно далекой-далекой. Подумать только! Еще совсем недавно я мог свободно, повинуясь лишь своим собственным желаниям, пойти в кино или к друзьям, или, что самое невероятное — мог просто лежать на диване и ничего не делать. Все это ушло в прошлое, как будто и не было вовсе. Однако оставалась одна связующая нить с тем чудесным миром. Регулярно раза три-четыре в месяц из дома приходили письма. Какие от друзей, какие от родственников.

Где-нибудь в перерыве между занятиями, взяв у полкового почтальона накопившуюся пачку писем, сержант приступает к их раздаче. Все в нетерпении его окружат, а он выкрикивает фамилии:

— Бояркин!

— Я!

— Подставляй нос! — я закрываю ладонями лицо, а нос оставляю незащищенным. Сержант резко щелкает по носу краем конверта:

— Получай!

Счастливчики, получившие по носу, расходятся по разным сторонам, вскрывают конверты, разворачивают сложенные листы и, отключившись на какое-то время от всего внешнего мира, начинают внимательно изучать их содержание. Хоть и писали в основном о самых что ни на есть пустяках — все равно письма поднимали настроение — там меня ждут, там я снова буду человеком.

Правда, не всегда письма доходили до адресатов. Иногда сердобольные родственники норовили сунуть в письмо купюрку: рубль, трюльник, а то и пятак. И такая материальная забота была всегда кстати: хоть мы и числились на казенном довольствии, но все же тех 4 рублей 80 копеек, выдаваемых нам ежемесячно за службу Родине, было явно недостаточно для покупки разных мелочей, в основном, конечно, сигарет. Однако, частенько эту материальную помощь перехватывали где-то на полпути. Ходил упорный слух, что это дело рук одного бессовестного десантника, который получал и доставлял полковую почту. Зная о том, что в письмах частенько прячутся денежки, он просвечивал конверты, как рентгеном, на свет и, увидев характерное затемнение от банкноты, письмо вскрывал и выбрасывал, а наличные, естественно, отправлял себе в карман.

Еще днем я получил письмо из дома, но времени его прочитать пока не было, так как заступал в наряд по роте. Наконец, уже под вечер, улучив минутку, пока сменяемые дневальные сдавали наряд, я сел на табуретку в проходе между коек, вскрыл конверт и погрузился в чтение.

Рядом под руководством старшего сержанта Каратеева курки из соседнего взвода, что-то изготавливая, строгали доски. Я настолько увлекся, что не услышал, как Каратеев распорядился убрать образовавшийся в коридоре мусор. Курсантов рядом было много, около десяти, но все были при деле, и потому никто не бросился выполнять команду, как нас тому постоянно учили. Звание старшего сержанта не позволило Каратееву снизойти до повторения приказа. Взяв табурет, он с силой запустить его в моем направлении — поскольку я к тому же еще и сидел. Табуретка своим углом врезалась точно в мое колено. Ногу пронзила резкая боль. Я вскочил, спрятал письмо в карман и, превозмогая боль, заковылял за щеткой.

Через несколько минут порядок был наведен, и я встал у тумбочки дневального. Колено сразу же сильно опухло, перестало сгибаться и посинело, а при малейшей попытке опереться на ногу, в суставе возникала невыносимая острая боль. Заниматься уборкой в таком состоянии я не мог, и потому простоял целые сутки у тумбочки на одной ноге, придерживая другую на весу. Почти весь день кроме нас, курков заступивших в наряд, в казарме никого не было — с самого утра все ушли на стрельбы. К вечеру от изнывающего стояния на одной ноге и оттого, что совсем не спал, в голове начали происходить какие-то отклонения: в тиши казармы я стал замечать, как шероховатости краски на противоположной от меня стене начали оживать: возникали чудные цветные рисунки и образы, они изменялись и двигались. Так продолжалось пока мы ни сдали наряд.

Когда рота вернулась со стрельб, сержант Шлапаков, увидев как я волочу ногу, решил показать всему взводу на обозрение живого симулянта:

— Курсант Бояркин! Выйти из строя! — я вышел.

— Показывай, чего у тебя там. Давай! Давай!

Штаны пришлось спустить, и все увидели, что одно колено было чуть ли не вдвое толще другого. Шлапаков сразу понял, что дело серьезное и тут же отправил меня в полковой медпункт. Для меня это было полной неожиданностью. Я-то уже внутренне был готов к тому, что меня, как должно быть в таких случаях, окрестят шлангом и симулянтом, возможно накажут; со страхом подумывал о том, как мне придется бегать кроссы на одной ноге, а тут вдруг — направили на лечение! Душа пела, словно меня определили в санаторий, и я в приподнятом настроении заковылял в медпункт.

В тот день в медпункте проходили «курс лечения» около десяти воинов из нашего полка — в основном сачки из сержантского состава — те, кому даже курков гонять надоело. Навыдумывают себе болезни: «что-то живот болит» или «голова раскалывается», а сами на койках режутся в карты, травят анекдоты или просто бродят возле медпункта, предаваясь мечтам о доме.

Стоило мне лечь в постель, как я мгновенно отключился. Спал трое суток напролет, не считая того, что будили на осмотры и для приема пищи.

На утро четвертого дня я впервые почувствовал себя полностью выспавшимся. Открыв глаза, я все еще продолжал лежать в постели и думал. Только теперь я стал по-новому осознавать происходящее. Боже мой, куда же я попал, и кем я здесь стал. Еще три дня назад мне казалось вполне нормальным, что в меня швыряют табуретку из-за какой-то ерунды. У меня не было особого зла на Каратеева — в принципе таковым сержанту и положено быть — он был не хуже и не лучше других. Мне просто стало обидно за себя, что стал таким, каким стал, и главное, что угораздило сюда попасть по собственной воле, где за каких-то два месяца меня превратили в забитое, пугливое животное. Здесь я уже не был человеком — здесь я стал «телом», и любой сержант, который нередко был моложе меня на год, мог не церемонясь, меня окликнуть: