Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

— Ой, приеду, приеду, — завопил кандидат. — Позовите, Константин Сергеевич.

— Зову, кандидат, зову, всех зову. И вас, — обратился он к Андрею. — Надо нам познакомиться. Не знаю, всерьез у нас зашевелились или так только. На фронте тихо. Ночью постреливают да ракеты жгут, а то тихо. Но чего это парк выдвинули? В штабе Тридцать восьмой говорят, что есть признаки оживления.

— Признаки оживления, — бурчал себе в бороду Иванов, — майское наступление прохлопали, а теперь признаки оживления. Бить некому!..

— Да, — подхватил Хазарин, — бить некому, а вот кого бить, так это есть. Черт знает до чего довели! Ведь вы поверите, вот я здесь сижу, ни черта не делаю, а мыслью все там, у себя… — Быстрые глаза его вдруг остановились. — Ведь все хозяйство помещичье рушится, а на нем страна стоит. Рабочих рук нет, скота половина осталась. Распорядиться некому. Бабы пашут, бабы и командуют. Письма получаю, — он даже отложил ложку, не окончив еду, — так это… — Хазарин махнул рукой, налил до краев большую рюмку, выпил, крякнул и выругался. — А тут, — продолжал он, — водка да девки… А сестер этих… вот пошло — отбою нет. А хозяйство рушится. Надо бы закон такой, чтоб помещиков всех по домам пустили… тех, которые хозяйством занимаются, как фабрикантов, что на оборону работают. Вот кому, я вам скажу, лафа — какие деньги за поставки гонят. Ай-я-яй!

Последние слова Андрей услышал, уже переступив порог палатки.

— Не нравятся молодому ваши речи… — донесся вслед сдержанный шепот Кельчевского.

Знакомиться с командой управления, которая была подчинена ему непосредственно, Андрей пошел в одиночестве. Навстречу из палатки поднялся фельдфебель-великан. С фельдфебелем поздоровался за руку, зачем-то сказал, что сам несколько дней назад был нижним чином, и сразу понял, что уважения фельдфебельского этим не заслужил, хотя улыбка по лицу старого служаки бродила самая преданная.

В команде было много «стариков», бородатых оренбуржцев и кустанайцев, среди них были мастера и ремесленники, владельцы мастерских и домовладельцы. Они выстроились перед Андреем двумя рядами и молча, без большого интереса, выслушали его короткое приветствие. Уже не впервые было им встречать офицеров из студентов, которые все начинали с приветливых взглядов и даже вежливых слов, намеков на то, что они-де не как все офицеры, а потом втягивались в атмосферу власти и гнули ту же линию, что и кадровые.

Андрей почувствовал, что пути к этим людям для него трудны и извилисты, и решил про себя, что только постепенно, работая с солдатами, занимаясь грамотой, разговаривая с ними по вечерам у костров, он может прийти к настоящим человеческим отношениям. В этот момент он не сомневался в том, что никто не помешает ему в этой работе. Раз он прямой начальник, никто не будет вмешиваться в его отношения с подчиненными.

На другой день после официального знакомства с командой он спросил своего вестового Мигулина, не слыхал ли он каких-либо отзывов солдат из команды о новом начальнике.

— Хорошо говорят, — ответил Мигулин, и по его тону Андрей понял, что далеко не все говорят хорошо.

Мигулин пошел к нему в вестовые добровольно. Он сразу сознался Андрею, что в холуи идет только с тем, чтобы избавиться от работы в конюшнях. Всю жизнь с малых лет он проработал на мельнице в Оренбурге, считал себя рабочим, и грязная работа на конюшне ему не улыбалась. В строй тоже не тянуло. Нрава он был смиренного, ценил всякое доброе слово и даже переоценивал. За Андреем ходил, как нянька.

Через неделю Андрей знал уже, что если в дивизионе у него есть друг, то это только Мигулин.

Однажды он принес Андрею кабинетную карточку, тщательно обернутую в папиросную бумагу. В кресле с резными ручками сидела женщина с гладко зачесанными волосами, кружевным воротничком и простым приятным лицом. Рядом с нею стояли мальчик и девочка — подростки. Позади из фотографического тумана возникали аравийские пальмы, и у ступеней дорической колоннады пенной волной остановилось озеро.

— Вера Андревна… Супруга моя и детки, — с дрожью в голосе произнес Мигулин, — бедуют там, наверное… в Оренбурге.

Андрей сказал Мигулину, что будет посылать его жене двадцать пять рублей в месяц. На серые глаза Мигулина накатилась слеза, но рассыпаться в благодарностях он не стал, вздохнул глубоко, бережно обернул карточку и пошел готовить прапорщику постель.

Вечером у входа в столовую палатку Андрей встретил Кельчевского. Андрей почувствовал, что Кельчевский ждал его. На этот раз улыбался он особенно приветливо. Но передний золотой зуб в сумерках казался щелью и придавал лицу поручика оттенок хищности. Мелкие черты лица и мягкая курчавость бородки плохо вязались с сухим ртом, и Андрею казалось, будто Кельчевский надел на нижнюю часть лица картонную маску. Он взял Андрея под руку и настойчиво повел к дороге. Андрей повиновался. Он шел, смутно сознавая, что если Кельчевский и скажет ему сейчас что-нибудь, то, разумеется, неприятное.

— Я обещал вам помогать кое в чем, — начал вкрадчивым тоном Кельчевский, — и вот мне хочется дать вам совет… самый дружеский. Он, правда, не относится к адъютантским обязанностям. Но, я думаю, вы поймете мотивы… Видите ли, вы говорили с командой, и вот уже пошли слухи… и, конечно, преувеличенные. Говорят даже, будто бы вы фельдфебелю при солдатах руку подали.

— Правду говорят, — сразу насторожился и зачерствел в неожиданном упорстве Андрей. — И буду подавать.

— Минутку, минутку, не надо горячиться, — успокоительно сдавил ему руку Кельчевский. — Ведь мы с вами — интеллигентные люди. Вот вы пожали руку фельдфебелю, а вы знаете, что именно он меньше всего заслуживает уважения.

— Но ведь у него на лбу не написано. Мы жмем руку тысячам проходимцев ежедневно, не зная, кто они такие, а нередко жмем руки и заведомым подлецам. Ведь жмут же все офицеры дивизиона руку кандидату…

— Вот видите, вот видите, очевидно нельзя применять такой критерий: не знаю — значит, уважаю. Нужен другой критерий. Вот на этот раз военный закон об отношениях между офицерами и нижними чинами может быть как раз удобен. Он избавляет порядочных людей от недоразумений.

— Казимир Станиславович, во-первых, я пожал руку не фельдфебелю Игнатюку, а человеку просто — он первый вышел мне навстречу; во-вторых, вы же сами сказали, мы — интеллигентные люди. Уже в дни Французской революции все интеллигентные люди договорились о том, что люди равны. За полтораста лет пора бы пойти и дальше…

— Военную машину вы не переделаете.

— Почему, Казимир Станиславович? Ведь нас, интеллигентов, сейчас в армии миллион. Студенты, медики, молодежь. Мы — сила. Давайте переделаем!

— Ну, — на этот раз сухо возразил Кельчевский, — разные интеллигенты на этот счет мыслят по-разному.