Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

Солдат выполз из-под воза, забыв перед новой опасностью старую.

— Встать как следует! — заорал офицер.

Солдат вытянулся в верстовой столб.

— Трус, мерзавец! — свирепел офицер. — Мундир мараешь! — Он хлестнул солдата нагайкой через плечо.

Солдат взвыл.

— Ты еще воешь? Убью прохвоста!

Баба на возу перестала щелкать семечки и внезапно громко заголосила.

— Какого полка, скотина?

Солдат сказал.

— Доложи командиру, за что тебе влетело.

— Видали? — сказал он подъехавшему рысью Андрею.

— Вижу, — крикнул взбешенный Андрей. — Человека избиваете!

— А вы знаете, прапорщик, — повернулся в седле хорунжий, — что по уставу российской армии я мог не избить, а убить труса? А вас притянуть к ответу за вмешательство.

— Может быть, вы не откажете сообщить вашу часть и фамилию, чтобы соответствующие инстанции…

— Плевать я хотел на ваши инстанции! — хлестнул коня казак.

— Трус! — крикнул Андрей.

Воз с солдатом и бабой катился рысью у самой обочины поля.

Аэропланы шли уже от Молодечна, должно быть освободившись от запаса бомб. Надрываясь, лаяли кругом зенитки.

Нога Андрея продолжала вздрагивать в стремени. Он скакал, откинув голову назад, глядя, как мертвыми петлями выходят черные птички из готовых сомкнуться разрывов.

«Таубе» уходили быстро. Только один аэроплан кружил, снижаясь, словно присматривался к цели, для которой у него еще оставались бомбы.

Все батареи у Полочан переносили огонь с уходивших аэропланов на бесстрашного хищника. Барашки взрывов так близко подлетали к пилоту, что он вынужден был взвиться на значительную высоту. Разрывы последовали за ним. Кувыркнувшись мертвой петлей, «таубе» пошел на юго-запад, как будто оставлял район Полочан. Он вышел уже из того участка неба, который весь был разрисован дымками, но на его пути уже встал первый снаряд новой батареи, к району которой он приближался. Дымки разрывов один за другим мчались навстречу.

Андрей силился представить себе, что переживает летчик. Видит ли он разрывы? Как далеко они от него на самом деле? Что, если снаряд оторвет ему крыло или хвост?!

— Ой, ваше благородие, — крикнул ординарец, — глядите!

Аэроплана не было… Белый клубок дыма раздвоился. Одно облачко таяло на месте, где только что был самолет, другое стремительно неслось в сторону.

— Попали! — крикнул какой-то конник и помчался по полю, словно твердо знал, куда упадет разбитая машина.

В воздухе взвизгнуло какое-то неуклюжее тело и прошло за ближний перелесок.

Люди с дороги мчались через поле, бросая возы и двуколки.

Все бежали, скакали так уверенно, что и Андрей помчался вместе с другими к роще, перескочив через дренаж.

Далеко, за полтора-два километра от дороги, у мелкой межи, покрытой щетиной давно скошенной ржи, лежал летчик в сплошном кожаном костюме. Кто-то, стоя на коленях, снимал с него шлем.

Летчик тихо-тихо стонал. Изо рта текла струйка черной крови.

— Глаза открывает, — сказал шепотом солдат, оборачиваясь к подбегавшим.

Из деревни бежали санитары в белых передниках.

Тело хрупко сломилось в руках, как ненастоящее…

— Мешок с костями, — сказал санитар, опуская голову немца. Кровь больше не текла. Глаза глядели круглыми мутными стекляшками.

Старый солдат снял шапку и перекрестился.

— Помер, — поднялся от покойника высокий унтер с крестом на повязке, должно быть фельдшер.

— Так кончают все, кто играет с воздушной стихией, — сказал офицер с погонами воздухоплавательной роты.

— Ну, на «колбасе» можно в карты играть, — презрительно заметил пехотный поручик.

— Много вы понимаете! — почернел от злости «колбасник» и отошел в сторону.

— Это вы зря, — сказал пехотный офицер постарше.

— Да ведь наши «колбасы» совсем теперь ушли в тыл. Километров за двенадцать болтаются. Что они там видят — одному аллаху известно.

— А как их аэропланы жгут, вы слышали? Я на днях вот сам видел… еду мимо «колбасы» — вдруг рожок, такой тревожный-тревожный, и все солдаты к лебедке. Лебедка скрипит. А «колбаса» идет к земле так, что даже незаметно. Из корзины видно — двое руками машут. А он уже здесь. Шпарят по нем из винтовок. А он промелькнул над «колбасой» — и вверх. Так, я вам скажу, «колбаса», как большой примус, вспыхнула. Только облако пыли пошло да дождь какой-то дряни посыпался… Жуткая штука! Ни людей, ни корзины — ничего. Плывет пламя в воздухе по ветру, потом дымом обернулось и рассеялось. Что ж, рассчитайте! Если такой истребитель идет двести сорок километров в час — в минуту, значит, четыре километра. Если он поднимется за линией окопов в десяти километрах и до «колбасы» еще десять километров — ну вот ему и нужно на весь полет пять минут. Идет он над самой землей, издали его и не видно. Зенитке и не приготовиться! Так он, подлец, наверняка идет. Нет, нашим, я считаю, надо снять все «колбасы», как одну. Ни к чему! Против техники — надо технику. А с голым брюхом против машины не пойдешь.

— Потом мне говорили, парашют в корзине один, а людей двое — «колбасник» и артиллерист. Если что, так хоть дерись из-за парашюта, — сказал вдруг поручик.

— Ну вот видите, а вы говорите…

— Потому говорю, что хуже пехоты все равно нигде нет…

В парке были новости. Приехал новый командир дивизиона, назначенный вместо Торопова, окончательно выбывшего за болезнью в отставку, — подполковник Лопатин.

Это был беловолосый, низко стриженный плотный мужчина с розовым, по-английски бритым лицом. Он носил пенсне с круглыми стеклами без оправы, отчего его лицо и голова казались еще светлее и глаже. Осанка у него была кадровая, руки — белы по-барски, одевался он подчеркнуто аккуратно, слыл хорошим товарищем, тонным артиллеристом и барином.

Командуя мортирной батареей, он побывал в Галиции, едва унес ноги после корниловского вторжения в Венгрию, заработал Владимира, но не добился ни оружия, ни Георгия. На позиционной войне потерял надежду на вожделенные награды и решил, что полковника можно теперь выслужить и в парке.

Парк для него был чем-то вроде выгодного мезальянса, и он, сам того не замечая, каждому пытался объяснить сложную конъюнктуру, заставившую его решиться на такой сомнительный шаг.

В парке он ближе всех сошелся с Кулагиным. Говорили, что у обоих под Ялтой есть дачи и виноградники. Дачу и виноградники принесла Лопатину его жена — судя по портрету, который всегда стоял у него на столе, сильная и высокомерная женщина.

Лопатин пил не меньше Торопова, но никогда не упивался. В этом отношении ему мог соответствовать только Кулагин. Они просиживали целые вечера вдвоем за бутылкой, лениво о чем-то беседуя. Беседа, по-видимому, играла роль того гороха, который подают в пивных завсегдатаям. Должно быть, Кулагин настраивал Лопатина против Андрея, потому что адъютант все чаще ловил на себе недобрые взоры начальства. Он спросил Лопатина, не сделает ли он ему приятное, если подаст рапорт о переводе на должность младшего офицера в парк. Лопатин наотрез отказался принять такой рапорт.