Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

Андрея встретили радостными криками. Он выскочил из тарантаса и пошел по деревне с солдатами, пожимая им руки, поздравляя и принимая поздравления.

С такой же толпой навстречу шел поручик Иванов. Глаза его светились оживлением из густых зарослей рыжих волос, которые одевали венком его голову.

Он пожал руку Андрею, и их сейчас же тесным кольцом окружила толпа.

— Вы нам сегодня скажите что-нибудь, господин прапорщик, — предложил Андрею один из ящичных фейерверкеров. — Вас хорошо бы послушать. Сегодня митинг собираем. Командир дивизиона говорить будет.

— Что ж, можно. Я рад, — согласился Андрей. — Пойду помыться, пообчиститься. Сейчас выйду.

— Пошли ко мне, товарищи, — широким жестом предложил Иванов.

Пока мылся, брился, Мигулин, уже обегавший всю деревню, сообщал подробности. Приказ прочли здесь вчера вечером на поверке. На одну ночь задержали. Читал не командир, а поручик Иванов. Кончив читать, он говорил как оратор, неожиданно разошелся, и вот после этого к нему повалили толпой солдаты. Теперь он не ест, не ходит в одиночку — все на людях.

— Ну, а полковник как?

— Сидят с Кулагиным в халупе, в шашки играют.

— Схожу полюбопытствую, — решил Андрей.

Окна полковничьей комнаты выходили на террасу, отчего в комнате всегда было темно. У большого стола, далеко друг от друга, сидели Лопатин и Кулагин. Оба широкие, отяжелевшие от вина. Перед ними мутно темнело в стаканах местное виноградное.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — сказал Лопатин. — Не выдержали в горах? Весной запахло?

— Он хочет здесь в гору пойти, — пренебрежительно крякнул Кулагин.

— Что ж, теперь время прапорщиков. Нам в армии, по-видимому, больше делать нечего, — морщился полковник.

— Кулагин — тоже прапорщик, — сказал Андрей. — Разные есть прапорщики.

— Меня не держите в расчете, — сказал Кулагин. — На меня тратить кумач не придется.

Лопатин невольно взглянул на алый бант, приколотый к зеленому, щегольски сшитому кителю, а потом на Андрея.

— Как же это вас еще не украсили?

— Ему не обязательно. Он уже свою преданность демонстрировал.

На пороге показался Кельчевский.

— Я вам не нужен, господин полковник? — поднялся Андрей.

— Н-нет. Впрочем, может быть, выпьете с нами? Вино вот. Дерьмо, правда, но зато подлинно демократическое, из подвалов румынского мужика, а может, еще и краденое.

— Нет, благодарю, я пойду.

— Идите к Иванову. Там теперь монастырь святого Якова в дивизионном масштабе, — сказал Кельчевский.

— Я туда и собираюсь.

У Иванова в комнате был беспорядок. Сам он одиноко сидел на постели, на которую небрежно, с углом на полу, было брошено лазаретное одеяло. На подоконнике сидели. В раскрытое окно двое солдат втягивали серую скамью, так как столпившимся в комнате людям не на чем было сесть.

— Ну вот и ладно, — говорил, все время улыбаясь, Иванов. Казалось, его лицо больше никогда не примет свойственное ему прежде сухое, замкнутое выражение. — А то хоть на пол садись. А, и вы пришли? — обратился он к Андрею. — Прекрасно. А мы тут вот повестку митинга набрасываем. Вы вот тоже выступите?

Повестка, митинг, скамейка через окно, солдаты в офицерской комнате. У Андрея уже колотилось сердце. В горле засыхало и щекотало, как от каких-то острых, ничем не смягченных пряностей.

Иванов поблескивал глазами как человек, который уже вошел в роль и еще не утратил к ней вкуса. Никто из солдат не тянулся, но все вели себя сдержанно, ловили глазами движения офицеров, предупреждая с неожиданной вежливостью всякую их попытку что-нибудь взять, поднять или передвинуть.

Иногда кто-нибудь в быстрой речи называл Иванова «ваше благородие». Тогда поручик грозил оговорившемуся пальцем или посмеивался, как добродушный учитель, который снисходителен к школьникам.

Ветеринарный фельдшер Луценко сидел на окне и курил папиросу. Пожалуй, он чувствовал себя здесь свободнее всех. Он внимательно рассматривал пыльные носки «собственных», не казенных сапог и изредка тихим голосом вставлял веские, короткие замечания. Видно было, что он пользуется авторитетом.

— Я полагаю, Иван Иванович, — сказал он, — нам нужно из штаба дивизии получить инструкции насчет выборов нашего дивизионного комитета. Кругом уже всюду комитеты выбраны.

— Это верно, — качнулся, упершись в бортик койки, Иванов. — Вот вы и съездите в штаб дивизии. Свяжитесь с комитетом штаба. Верно, ребята?

Предложение одобрили.

— Собственно говоря, — протянул вдруг Иванов, — что нам даст штаб дивизии? Они там знают столько же, сколько и мы. Вот нужно бы в армию за газетами съездить. У нас до сих пор газеты от первого, а сегодня тринадцатое. Черт знает что!

— Давайте я за газетами съезжу, — предложил Кашин.

— Ну что же… Адъютант, отпускаете? — спросил Иванов.

— Я еще не вступил в должность. Но, думаю, уладим.

— Ну, значит, повестка у нас простая: выступлю я, выступит адъютант. Вы вот должны выступить и вы, — обратился он к Луценко и к Кашину. — Еще желающие из солдат.

— Заранее никто не хотел записываться.

— Ну, ничего, ребята послушают нас — разговорятся, — решил Иванов.

Собрались под самым старым деревом в деревне, у крайнего дома, вокруг которого бедность, или война, или чье-нибудь озорство снесли все заборы.

Были и президиум, и председатель. Для президиума принесли из соседней халупы стол. Солдаты стояли широким полукругом.

В президиуме сидел, чувствуя себя, по-видимому, как трезвый весельчак среди пьяных меланхоликов, командир дивизиона.

Иванов говорил долго и нескладно. По-видимому на людях он говорить не умел и жевал резину слов, как пригоревшую, дымную кашу. Кончил он речь призывом помнить о войне, о том, что революции и стране необходима победа.

Андрей никогда потом не мог вспомнить, о чем он говорил в этот день. Он следил не за своей речью, а за слушателями, как следят опытные ораторы, выискивая в зале не тех, с кем уже установлен контакт, но тех, чья критика кажется опасной. Ему казалось, что всех сочувствующих и несочувствующих он должен победить собственным необычайным подъемом.

Он следил за белыми пальцами Лопатина, разгуливавшими по синей доске бриджей на жирных коленях, и ему казалось, что равнодушие Лопатина лично для него, Андрея, оскорбительно и проистекает только оттого, что он, оратор, еще не сумел огненным словом зажечь этого лысеющего увальня с широким штаб-офицерским погоном.

Над дальними рядами солдат поднялась, но тут же и скрылась красивая голова Кулагина.

Только в конце речи он увидел перед собою лица солдат, жарко дышавших, взволнованных, постепенно придвигавшихся к нему так, что теперь он говорил прямо в лицо передним. Один канонир раскрыл рот так широко, как, по-видимому, глубоко было задето его внимание.