Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

Андрей молчал. Кашин уже давно ощущался как заноза. Даже Гуляев и Луценко, видимо, побаивались его. До февральских событий Кашин вел знакомство только со своими товарищами-канцеляристами. Он был строен, в меру плотен, краснощек и мог бы служить образцом здоровяка солдата. Щеки его были розовы, зубы ровны, глаза спокойны. Он всегда был аккуратно одет, чистился каждое утро, и пояс его блестел, соперничая черным глянцем с голенищами собственных, не казенных сапог. Все почти солдаты дивизиона были оренбуржцы. Он один каким-то чудом затесался — единственный петроградец. Отец его был мастером на металлическом заводе. Держался он со всеми ровно, но, видимо, всячески избегал таких положений, в которых могло бы пострадать его человеческое достоинство. Вспоминая свои солдатские годы, Андрей ценил эту осторожную сдержанность молодого парня и всегда держался с ним вежливо.

Удивил Кашин всех в дивизионе на первом заседании комитета.

Это он настоял на том, чтобы комитет вынес резолюцию об отношении части к февральским событиям.

— Кому это нужно? — выпятил губы Иванов. — Никто нас об этом не спрашивает. Все солдаты за революцию. А солдат большинство… Какие же еще резолюции? Где он о резолюциях вообще слышал? — шепнул он Андрею.

Но Кашин настоял на своем.

Резолюцию писали весь вечер, хотя спорили только об одной фразе: нужно ли вписывать слова «за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов».

Иванов стоял за то, что в резолюции такой маленькой части не стоит задевать моменты большой политики.

— Зачем же тогда писать резолюцию? — спросил Кашин.

— Вы же сами настаивали, — обиделся Иванов.

— Резолюцией мы показываем другим частям и всем, кому нужно, за что мы стоим, чтобы на нас надеялись…

— Ну, кто там будет надеяться? Никто нашу резолюцию и читать не будет.

— Почему? Мы в газету пошлем.

Гуляев и Луценко почти не принимали участия в споре.

— Ну, давайте напишем и контрибуции, и аннексии, — сказал, посапывая, Иванов. — Не будем же мы из-за этого ссориться.

— Это не ссора, — тоже нервничая, сказал Кашин. — А только я думаю, что фронт сейчас должен крепко сказать свое слово. За кого мы: за Временное правительство или за Совет рабочих депутатов.

— Фьють! — свистнул Иванов. — Ишь куда вы загнули. Ну, я думаю, мы так вопрос ставить не будем, — резко сказал он. — И вам не советую.

Кашин смолчал. А по окончании заседания немедленно встал и ушел.

Всегда так было, что в разговорах на политические темы — а политика теперь овладела всеми умами на фронте — Кашин чего-то недоговаривал, и у многих оставалось такое впечатление, что он умалчивает о самом главном, о самом нужном.

— Почему вы его большевиком назвали? — спросил Андрей Иванова уже в столовой.

— Большевик и есть, — буркнул в бороду Иванов.

Андрею было неловко признаться, что все его знания по этому поводу ограничиваются тем, что существуют социал-демократы меньшевики и большевики и что между этими партиями идут жестокие споры, но в чем дело, в чем расхождение — он не имел понятия.

— А как вы сами относитесь к большевикам? — спросил он осторожно.

— Ну как? Главное, что они — социал-демократы. Значит, с крестьянами им делать нечего. Крестьян они могут только сбить с толку.

Андрею показалось, что и Иванов знает не больше его.

— В штабе дивизии я знаю одного большевика, — сказал Кельчевский. — Подпоручик Базилевский.

— Вы хорошо его знаете?

— Еще по Оренбургу знаю. Он уже студентом в организации состоял. Он теперь, кажется, в дивизионном комитете.

— Поедем к нему с адъютантом? — предложил Иванов. — Наверное, у него и партийные связи, и литература есть. Он где?

— Не то в команде связи, не то в оперативном отделе…

— А что же вы не спрашиваете нас о митинге? — обратился Иванов к молчавшему Лопатину.

— Не нахожу нужным.

— Напрасно. Солдаты поклялись наступать.

— Это кто же — кашевары и фельдшера?

— Была и пехота.

— У меня, пожалуй, сложилось впечатление, что войска все-таки не пойдут в атаку, — сказал задумчиво Андрей.

— Это вам пехотинец такие мысли навеял? — усмехнулся Иванов. — Дурак ляпнул, а вы уже и скисли.

— Я думаю, что надписи, буквы — все, что он говорил, — это все-таки правда. А если все это так, то ясно, что боевой дух армии подорван.

— Какие надписи? — на этот раз с интересом спросил Лопатин.

— На камнях, на деревьях солдаты пишут, что не пойдут в наступление… Это на нашем фронте. Офицер какой-то хотел поднять солдат в разведку — подняли его на штыки.

— Вот видите! — вскочил Лопатин. — Теперь всех на штыки поднимут. Нужно решительно ничего не понимать в военном деле, чтобы играть такими вещами, как дисциплина. Это ведь зараза, это хуже холеры. Как же, вы полагаете, мы будем воевать? Кто же будет защищать страну? Значит, теперь приходи и владей нами? Рабство? Великие завоевания революции! — Он ходил по комнате, размахивая сжатыми кулаками. — Неужели же, — поднял он глаза к потолку, — у наших идиотов не хватит ума на последний решительный шаг?

Все вопросительно смотрели на командира.

Он остановился и с вызовом бросил:

— Открыть фронт германцам. Перестрелять всех… — Он замялся.

— Договорились, — буркнул Иванов. — Не хочу слушать. Сумасшедший дом какой-то. — Он встал и, неуклюже громыхая сапогами, вышел.

Стеклянной дверью, так что высыпалось давно разбитое стекло, ударил Лопатин.

Кельчевский и Андрей остались одни.

— Ничего еще не горит, а ощущение — как на пылающем судне, — сказал Кельчевский, ладонью заворачивая бороду кверху.

Базилевского разыскали без труда на другой же день. Из штабной избы на крыльцо вышел к ним улыбающийся поручик небольшого роста, с окладистой рыжей бородкой, очевидно, совсем недавнего происхождения. Он был весь мягок. Мягкие мелкие движения, мягкий голос, худые развинченные кисти рук, быстро затухающие бархатные огоньки карих глаз.

С ним трудно было говорить о деле. Он легко смущался и вдруг начинал говорить о погоде, о том, как мало снега осталось на горах, о хорошей охоте в камышах Быстрицы, вспоминал прежние встречи с Кельчевским.

Андрей долго ждал, не начнет ли сам Кельчевский беседу на нужную тему, и, не дождавшись, выпалил:

— Скажите, поручик, правда ли, что вы большевик?

Базилевский длительным усилием втянул в себя воздух и, медленно выдыхая, произнес:

— Как вам сказать? И да, и нет. Я принадлежал к организации, — продолжал он, заметив недоумение Андрея. — Так, впрочем, не слишком официально. Собственно, я никогда не был по-настоящему связан… Я социал-демократ, и у меня друзья среди большевиков. Но сейчас, знаете, я переоцениваю ценности. — Он даже потер лоб влажной беленькой ладонью.