Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

Екатерина».

Осенние грязи вплотную подошли к асфальтам Молодечна. Вокзал желтого кирпича по-прежнему стоял кондитерской бутафорией среди мусора и человечьего пчельника станции. Но такое впечатление сохранялось только издали. К зеленому облупившемуся переплету садовой решетки привязаны были уздечками офицерские и ординарческие кони. Порохня сухого сена густой присыпкой лежала на перроне. Стены несли на себе немудреную, но пылкую литературу военных и революционных дней. На окнах звезды пропыленных трещин лежали под звездами окрепших паучьих узоров. Двери все были настежь, и солдатская толпа, толкаясь, валила в обе стороны. На буфетные белого мрамора стойки, на колпаки и передники поваров легла заметная серость, а в стеклянные ящики прилавков заглянула и плотно осела пыльная пустота.

Вечером огни вспыхнули только у пакгаузов. Зеленые и красные точки немигающими глазами встали над перекрещенными клинками исчезающих в темноте рельсов. В проходах и залах вокзала чахоточные лампочки откладывали пятна на потолках, не достигая ни одним лучом высоких стен и мокрых, наслеженных полов.

Солдаты ходили в шинелях без хлястиков, внакидку. Они двигались прямо, не давая никому дороги. При встрече с офицерами они опускали головы, как быки, нацелившие рога для удара.

Офицеры старались уровнять, успокоить свои шаги. Они не ходили, а лавировали, еще издали стремясь принять такое направление, чтобы не столкнуться с толпой солдат. Савеловские шпоры увяли. Они шелестели по-осеннему. Шашки предпочитали оставлять в блиндажах и палатках. Заросшие лица и расстегнутые шинели — неумелый маскарад — удавался немногим даже в этот темный вечер.

У почтового окошка — очередь. Среди солдат — два-три офицера. Андрей встал между двумя пехотинцами, почти вплотную к духовитому, черному от грязи затылку. Сбоку стоял высокий худой солдат, у которого редкая, чуть курчавая бородка сбегала в провалы изможденных щек. Он все усмехался, пристально взглядывая на прапорщика.

Андрея раздражал этот взгляд. Так скучающий прохожий в захолустном городке остановится и смотрит, заметит ли извозчик прицепившихся к фаэтону ребят или нет.

Взор его перехватил юркий солдатик, немало, видимо, постаравшийся на своем веку на потеху товарищам.

— Дай закурить, господин прапорщик, — подошел он к Андрею.

— Не скупись, он тебе сдачи даст, — заметил духовитый сосед. В уголках обескровленных губ змеилась легкая издевка.

— Я не курю.

— Сдачи — это можно, — расправлял плечи солдатик, потирая ладони. — А бумажки какой деликатной у вас нет? Вы же с бумажками деликатными в сортир ходите. А нам она покурить пойдет… Махры мы по карманам наскребем. — Он принялся выворачивать мусорные, масленые тряпочки карманов.

— Ты еще в мотне поищи, — предложил сосед. — Там духовитей.

— Что ж… конское на походах куривали… Как нас ети субчики гоняли, — кивнул он головой не то в сторону Андрея, не то так, в пространство.

— Которые такие?

— Золотопогонные.

Андрей продвинулся в очередь к окошечку. Разговор кружился острый и дерзкий, как ночной жук вокруг стекла. Вот-вот, кажется, вспыхнут черные крылья, и огненным комом упадет он на раскаленную шляпку горелки. Солдаты открыто не идут на ссору, но у них духовная изжога, и они поддержат ее с охотой. Наверное, у каждого припекает сейчас внутри какое-то заветное место. От первого резкого ответа прорвется тонкий мешочек, и горечь хлынет в сердце, в глаза, и холодок пройдет в пальцы рук.

Еще месяц назад Андрей в ответ на издевку сам налился бы злобой, но сейчас только зрела досада, может быть горечь от сознания несправедливости.

Их ненависть к золотому погону была ему понятна. Он научился отыскивать в себе самом корни того же чувства. Теперь можно было проследить в прошлом, как день за днем оно определялось и крепло у него за годы войны. Правда, это было что-то иное. Ненависть к тюремщику у прохожего и у заточенного разная. Но эта разница не помешает обоим ломать замок, крушить ворота, когда придет минута грозы. Надо только из прохожего стать настоящим союзником заточенных, ломающих затворы, раз накрепко признано за этими заточенными право на жизнь и справедливость. Тогда выпестованное силою ума, мозговою кровью окрашенное чувство станет вровень с ненавистью, идущей от инстинкта.

Капитан саперной части проходил мимо. Может быть, Андрей показался ему затравленным этими хохочущими солдатами.

Солдаты уловили его недобрый взор и нахмурились. Смех утонул в злом шепоте. Но Андрею сочувствие офицера показалось в десять раз оскорбительнее солдатских насмешек. Он сам посмотрел на капитана с ненавистью. Она так отчетливо засветилась на лице Андрея, что капитан крутнул плечом и быстро зашагал на перрон.

— Вот, наверное, собака, — сказал высокий худой, — только что не кусается.

— А куснул бы.

— Прошли времена, — ответил сосед Андрея.

— Да, прошли и не вернутся, — громко сказал Андрей.

Солдаты замолчали. Андрей видел, как в глазах у них таяло выражение злой, задорной насмешки. На смену появлялась еще удивленная, сомневающаяся, но уже мягкая доверчивость.

— А вы, может, партийный? — спросил высокий.

— Нет, я не партийный, но я думаю, что это и не важно. Важно, кто как относится…

— Относится, — сказал худой, — чего там относится? Вы в бараке были?

— В каком бараке?

— Ну, а где митинг, — сказал солдатик, который собирался дать Андрею сдачи.

— Митингуют… — сказал сосед впереди. — И день, и ночь… так и кроют, так и кроют.

— Всё те же?

— Зачем? Народ как на вокзале. Вокзал и есть. Одни уходят, другие приходят. Вот сдавай депешу и пойдем.

— Ну, им там не здорово взглянется, — уже с участием сказал солдатик.

— Погоны того гляди оборвут.

— Не обдерут, — уверенно сказал высокий, — еще не дошло. Без пяти минут.

— Ну, там градус на все топки, — отозвался железнодорожник.

— Я бы пошел, — сказал Андрей.

— Ну и ладно.

Депеша Елене, что он едет в Петроград на десять дней, была отправлена. Андрей подождал, пока высокий сдаст свою, и они вышли на перрон. Встречный пехотинец с вызовом бросил ему под ноги окурок, другой крепко задел локтем. Высокий отвел его рукой и обошел Андрея, чтобы защитить от толчков. Солдаты шли редким потоком от большого барака, несколько в стороне от главныхпутей. Здесь было уже совсем темно, и только раскрытая настежь дверь сарая светила огоньком потолочной керосиновой лампы. У дверей курили, громко спорили. Когда Андрей вступил в тусклую полосу света, его проводили изумленными взглядами. За дверью густо стояла толпа, только у стен оставались тесные проходы в мешанине шинелей, кожухов и ватников, прошитых белой ниткой. Было в воздухе потно и дымно. Голос оратора не всегда долетал до дверей. Оратору щедро хлопали, и скоро на помост вышел другой. Он закричал так громко, что все вздрогнули: