Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

Татьяна распахнула окно, но Андрей уже звонил у парадной двери.

На ступеньках лестницы она долго, как никогда раньше, целовала Андрея. С такой материнской нежностью, закрывая при этом глаза, целуют фронтовиков все женщины, безразлично — матери, жены, любовницы, сестры, подруги.

Вспомнил и сказал с горечью:

— На нас лежит печать если не смерти, то печали.

— Родной, хороший, — быстро-быстро бросала слова Татьяна. — Каждую ночь думала. Не разлюбила, нет, — убеждала она его, хотя Андрей не спрашивал об этом. — Как долго… И ни слова, ни строчки! — Внезапно на радостных глазах сверкнули слезы. Обида, давняя, на минуту забытая, перешибла радость встречи.

— Клянись, что будешь писать. Клянись сейчас же. — Топнула ножкой. Закапризничала, чтобы выглядеть естественнее, чтобы скрыть что-то настоящее.

Андрей долго уверял ее, что жизнь на фронте в последние месяцы не давала покоя ни на минуту, что писать было буквально негде, нечем, не на чем. Не писать же на обрывках по две фразы.

— Неправда, неправда, — тихо сказала, выслушав оправдания, Татьяна. — Катерине писал.

— Честное слово, нет! Я даже не знаю, где она. Я до сих пор не знаю ее адреса. Не знаю даже, жива ли она. — Он рассказал Татьяне о Варшаве. Образ Екатерины, истощенной болезнью, почти умирающей, прояснел в памяти, и Татьяна отодвинулась и поблекла.

Татьяна почувствовала.

— Ты ее уважаешь?.. Она на фронте. А я… Нет, нет, не надо, — перебила она себя. — Вообще не надо о ней. Я не желаю ей зла, — вдруг спохватилась она, — но ведь и я хочу счастья. — И опять перебила себя: — Боже, что же мы! Вдруг мама выйдет. Пойдем, пойдем!

Мария Антоновна уже выплывала грузной фигурой из-за поворота коридора.

— Здравствуйте, здравствуйте, — с провинциальной певучей приветливостью начала она. — Надолго к нам в гости?

— Нет, так, метеором. Завтра, послезавтра… Если хуже не станет. Захворал я…

Татьяна, как всегда, из-за плеча матери делала гримасы, недовольные, досадливые мины.

Эти скользящие маски последовательно располагались на неизменно счастливом, радостном лице.

— Ох уж война эта ваша, — качала головой Мария Антоновна. — Никогда я не была за войну… Жду не дождусь, когда кончится. Калечат только людей. Вот у Фоминых сын, Сережа, вернулся… безногий. Ну скажите, что теперь родителям с ним делать? Калека в доме… И не придумаешь. А вы чем же заболели? — вспомнила она. — Простудились, что ли?

Андрей начал быстро рассказывать о брестском отходе, о поезде, но почувствовал, что она его не слушает и целиком занята ходом собственных мыслей. Воспоминание о поезде впервые стало чем-то таким, о чем нельзя рассказывать каждому, как нельзя рассказывать встреченному случайно на улице или в трамвае о большом страдании, о внезапно зародившемся чувстве.

— И семьи уже, кажется, не остается, — перебила на полуслове рассказчика Мария Антоновна, — у которой никого не было бы на фронте. Что же это будет? Мой Левушка вот кончает и решил сразу в юнкерское. Хотел еще и не кончая, из седьмого класса… Вы уж ему, пожалуйста, не говорите… про фронт. Или, пожалуйста, похуже, похуже говорите: может, задумается. А то сладу нет. — Она вся затрепетала, и даже что-то вроде огня вспыхнуло в ее усталых глазах. Андрей понял, что тревога за Левушку для нее сейчас самое главное. — Форма им нравится. Думают, что барышни за это любить крепче будут. А любить и так будут, если есть за что, — многозначительно посмотрела она на Андрея.

Рассказы о фронте так и не удались Андрею. Мария Антоновна при каждом воспоминании о войне сводила разговор на Левушку и его боевые настроения.

— Мама, а я тоже в сестры уйду, — сказала вдруг Татьяна.

— Еще чего! И не думай, и слушать не желаю. У меня дочери не для этого воспитывались.

— Все подруги мои идут, — с неожиданной серьезностью стала настаивать Татьяна. — И Карпова, и Лещенко, и Спасская.

— Ну, не знаю, не знаю, — горячилась Мария Антоновна. — Вольному воля. А я этому делу не потатчик. Не пущу, и говорить об этом не желаю. Молода ты еще, моя хорошая. Погрейся, погрейся еще у маминой юбки.

Андрей неожиданно для себя стал горячо доказывать Татьяне, что в сестры идти не следует, что эта работа ничего общего с героикой прежнего не имеет, что в окопах и на полях сражений сестер не бывает, а за ранеными можно ухаживать и в Горбатове.

Мария Антоновна сразу исполнилась к нему благодарными чувствами и теперь поддакивала все время, пока он говорил.

— А я все-таки поеду. Поеду, поеду, — теперь уже шалила Татьяна. — Поеду. К вам, в вашу часть поеду. Возьмете?

— К нам? — засмеялся Андрей. — Возьмем сестрой-хозяйкой. Все рады будут. На всем фронте единственная батарея с хозяйкой.

— Ну, вы все шутите, а я серьезно…

Андрей на секунду попытался представить себе женщину на батарее и сказал:

— Да, все-таки я бы свою сестру и даже хорошую знакомую (он подчеркнул эти слова) не хотел бы увидеть на фронте, хотя бы и на нашей батарее.

— Ага, ага, вот видите, — торжествовала Мария Антоновна. — Вот так все, кто приезжает с фронта, говорят. Только эти вертихвостки не понимают.

Елена вошла холодная, сдержанная — тянущийся подросток. Молча поздоровалась и с колющей раздражительностью подчеркнула:

— Но ведь Татьяну Андрей Мартынович, кажется, приглашает… и именно в свою батарею.

Мария Антоновна посмотрела на дочь исподлобья, глазами пообещала поговорить после.

В саду Татьяна жарким, настойчивым шепотом говорила Андрею:

— А все-таки я поеду сестрой, поеду. Тебя найду. Около тебя буду… Если тебя ранят, за тобой поеду…

— А если тебя со мной не пустят? — счастливо смеялся Андрей. — А вот ты будешь за Ивановыми, Петровыми ухаживать. А у них будут не раны, а чесотка или что-нибудь похуже.

— Фу, какие ты вещи говоришь! И все нарочно. А я убегу, убегу, никто не удержит.

— Ну, разве ты не ребенок? Да не дай бог, чтобы ты на фронт попала…

Но все его слова были лишены для нее смысла. Она утвердила в своем сознании как истину, что ее душевных сил хватит на все, на все, и не желала теперь ни одно препятствие признать непреодолимым.

Почти весь день провел Андрей у Татьяны.

Татьяна все просила Андрея рассказывать, как живут сестры и какие опасности стерегут девушку в лагерях, госпиталях и вообще на фронте.

— Как ты не понимаешь? — сказал Андрей. — Молодая неопытная девушка вообще рискует на каждом шагу.

— Но чем, чем? Кто может мне что-нибудь сделать, если я сама не захочу?

— Мы все там на фронте… другие. Все озверели.

— И ты? Не верю…

— Все, что тут говорить! — Андрей рассказал Татьяне о красавице польке на фольварке.

— Какая гадость! — возмутилась Татьяна. — Неужели правда так было?