Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

Батарея неизвестно зачем, по приказу штаба корпуса, на четвертый день переменила позицию, бросив покрытые крепкими бревнами блиндажи. Теперь она стояла ближе к Медведичам, в глухом лесу, в двух километрах от окопов. Номера оголили в чаще широкую лужайку, и перед фронтом гаубиц и над блиндажами поднимались только густо ставшие молоденькие елки, надежно скрывавшие позицию от аэропланов.

У немцев в ближнем тылу поднялись голубовато-серые «колбасы», служившие наблюдательными пунктами. На шоссе, подальше от фронта, как бы демонстрируя соотношение сил в области техники, поднялась одинокая русская «колбаса».

На опушке дальнего леса, поближе к руководившим ее стрельбой «колбасникам», пристроилась подошедшая из тыла дальнобойная шестидюймовая батарея Кане.

Фронт устанавливался, тяжелел. За ужином офицеры удовлетворенно рассказывали о том, что в соседний полк пришло пополнение с винтовками, чего давно не случалось… что в другой полк привезли комплект пулеметов и партию новых тульских винтовок, что у «легкачей» появляются снаряды, что интенданты с приближением к большим приднепровским станциям обещают улучшить снабжение.

Критические настроения улеглись. Скептики умолкли. Офицеры опять готовы были воспрянуть духом.

В солдатских блиндажах думали о другом. Наступала вторая зима, а конца войне не было видно.

По ночам саперы и команды из пленных рыли окопы, крепили проволоку, прокладывали новые мосты, способные выдержать на своем хребте тяжелые пушки. Откуда-то вынырнула походная прачечная, обещан был поезд-баня.

— Мартыныч, а мы идем мыться в Медведичи! — сказал как-то Алданов.

— И я, разумеется! — обрадовался Андрей. — Какое блаженство! Ведь я менял рубаху еще в Горбатове.

— Так вы аристократ! А мы два месяца не меняли! — закричали наперебой Кольцов и Дуб. — Вши развелись такие ядреные. Не вошь — корова.

— Мне шелковое белье прислали, — говорил Дуб. — Так я надел на походе. А вошь на шелку не держится и вся скатилась в носки. Приехал, а ноги все в крови. Как доехал — не знаю.

— Баню у едной бабки домувились. Обецала напалиць до горонца, — хвастал Станислав.

По середине улицы в Медведичах не пройти было даже в солдатских сапогах. Нужно было перепрыгивать по обочинам с камня на камень, с бревна на бревно. Казалось, кто-то вдавил халупы, лавки, дома, деревья и заборы в черное тесто с жижей.

Над местечком стоял стон от криков ездовых, которые извлекали из черного брюха улицы обозы с сеном, с мукой, снарядами и прочим военным добром.

Кто-то бросил на дорогу ветви елей, берез, большие куски плетня. Но они затонули в омутах грязи, и лошади теперь путались в прогнивших ивовых прутьях, рискуя поломать ноги.

Только костел поднимался на сухом холме, белел стенами в дырах от метко пущенных гранат.

В одном из домов уже развернулась солдатская лавочка. Заглядывая через плечи товарищей, перед нею толпились пехотинцы.

Энергично замешивая грязь, прошел взвод апшеронцев.

— Славный полк! — прищелкнул языком Кольцов. — У них на сапогах красная оторочка. Это отличие присвоено полку еще Екатериной в память штурма Измаила, когда апшеронцы, по преданию, ходили в крови по колено.

— А я ни у кого не видел оторочки, — наивно сказал Андрей.

— Захотел! А гвардия разве теперь носит свои отличия? Воображаю, ходить в атаку со слюнявками. Теперь были бы сапоги с подошвами, а уж оторочка… господь с ней.

— Что такое? — закричал Дуб. — Смотрите, господа, интересно.

У небольшой избушки загнулись вправо и влево две очереди. Направо стояли солдаты, налево — офицеры.

— Пойти посмотреть? — сказал Кольцов. — Впервые такую штуку вижу.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, — перебил Станислав, — день и ночь стоят. Я как шел по баню — пыталсе…

— Ну и что же?

— К дочке офицеры, а к матери солдаты. Нема отбою. Отдохнуть не могут.

— Как же они выдерживают? — удивился Дуб.

— Не понимаю офицеров, — сморщился Кольцов. — Впрочем, какие теперь офицеры? Прапорщики. — Он вложил все возможное презрение в это слово.

— Вот это предприятие, — сказал Алданов. — Верно работают. На японс'ой войне, говорят, тоже стояли хвосты…

Натирая докрасна закаленные в походах тела, офицеры вслух мечтали о женщине, и было ясно, что про себя каждый соглашался на любую, только бы избавиться от тяжести набродившей плоти…

Неожиданно пришел приказ идти в резерв, в тыл за двенадцать километров. Батарейцы опять бросили уже законченные блиндажи и потянулись к шоссе.

Андрей, Дуб и Алданов покидали бивуак последними.

Стояло бабье лето, и впереди ждал отдых. На проселке Дуб ни с того ни с сего поднял коня и перемахнул через плетень. И вдруг Алданов, солидный седоватый либерал Алданов, гикнул и помчался вслед за безусым подпоручиком. За ними понеслись Андрей и разведчики.

Вся кавалькада мчалась теперь через полуразрушенную пустую деревушку, свистя, крича, размахивая нагайками, перелетая на ходу через заборы и канавы. Андрей был захвачен этим неизвестно откуда налетевшим порывом.

«Эх, черт, как хорошо!» — хотелось крикнуть кому-то.

И впервые почувствовал он, с какой радостью ушел бы не из леса, не со случайной позиции, а совсем с войны. От людей, задушенных серой шинелью и утративших личную волю…

В тылу жили в брошенных халупах, мылись в бане, подолгу спали, дни и вечера резались в карты, ездили в гости к соседям.

На бивуак приехал Соловин.

Он говорил, что чувствует себя немного лучше, но еще не совсем в порядке.

— Оставляет лазейку, бородатая лисица! — откровенно высказался раздосадованный появлением командира Кольцов. — Пойдут бои — опять контузия скажется.

Но в лицо Соловину он улыбался оскалом крепких волчьих зубов и выражал громкую, шумную радость, что теперь с него снимается обуза командования.

Дуб при этом наивно краснел, Алданов наедине с Андреем злорадствовал, посмеиваясь над обоими.

Спали в халупах, но костры горели всю ночь. Солдаты грели воду в манерках, у костров подвизались сказочники, здесь же чистились от насекомых, забавлялись махоркой, дышали лесной прохладой, чтоб спалось крепче, без снов и мутных желаний.

Канониры мотали изогнутыми в лодочку, потерявшими углы картами и стрекотали словами, как сверчки.

Андрей пришел однажды на стрекот. Ему очистили место на соломе.

Он стал рассказывать о неудаче англичан в Дарданеллах, а потом и о Сербии, и о боях в Артуа и Шампани.

Выходило, что немцы проходят с боем сотни километров, а союзники не могут захватить даже небольшие, важные для них клочки территории. Они всё готовятся. Без риска, без смелости. Вся тяжесть на Россию. Помогают плохо. За большие деньги, за будущие доходы, за богатства русского народа.