Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

Двадцатипятирублевые бумажки он рассовал по бесчисленным кармашкам своего кителя, и они торчали оттуда радужными полосками, как шелковые пестрые платочки франтов.

Казалось, больше всех захмелел Лунев. Его громадные руки господствовали над столом. Они носились от партнера к партнеру, всех задевая, опрокидывая стаканы и рюмки.

«Зачем они играют, ведь у них уже троится в глазах?» — проходя мимо, подумал Андрей и тут же заметил, как с двумя десятками на руках Лунев крикнул: «Дамбле!» — сунул карты в тарелку и захватил деньги.

Партнеры прошлись по десяткам пустыми, слипающимися глазами.

Проследив еще несколько таких же «шалостей» Лунева и увидев, что под столом вместе с картами уже валяются и кредитки, Андрей решил идти к Соловину, чтобы тот прекратил игру, но его предупредил напившийся до чертиков и начавший буйствовать Кольцов.

Он подлетел к игрокам с криком:

— Хватит! К черту карты! — И, разбросав талию, смял в комок и швырнул в угол деньги.

Офицеры вскочили, ругаясь, но он не обращал на них внимания. Схватив первую попавшуюся бутылку, он запустил ее в окно. Стекло звякнуло, и зимняя белая струя пара ворвалась в комнату.

— Больше звона, музыки! — рявкнул пьяный и понесся кругами по комнате, схватив Ладкова и Зенкевича за руки.

Большой, длинноногий, усатый, он носился как бешеный из угла в угол и скалил волчьи зубы. На смуглом заросшем лице горели не пьяным, но бешеным огнем черные навыкате глаза. Кто-то хотел сдержать его и отлетел в сторону от удара не в шутку, а всерьез, со злобой. Шпорой он сбил со стола лампу. Керосин брызнул на пол. Как нашаливший баловень, Кольцов с хохотом бросился в другие комнаты.

Станислав и Павел одеялами и полушубками тушили колыхающиеся, растекающиеся по полу озерца пламени.

Кольцов влетел в маленькую комнату и сапогами принялся крушить хрупкую походную кровать Зенкевича.

Андрей хотел броситься на него и скрутить, как дикого зверя. Силы бы хватило, как и у этих солдат-вестовых, которые, потушив огонь, носились теперь за штабс-капитаном, увещевая его успокоиться. Но и Андрей, и солдаты не смели коснуться рукой офицера. Он не удержится, ударит — тогда побоище, скандал и, несмотря на всю нелепость такого суда, — каторга или расстрел. «Из-за пьяницы — да ну его к черту! Бешеный волк, и зубы волчьи». Андрей сдержался с трудом и ушел во двор, в темную, колченогую деревенскую ночь.

В сенях слышал, как будили Соловина, прося его сдержать Кольцова, и старик недовольно кричал:

— Что вы ко мне лезете? Что я ему, дядька? Не можете сами скрутить?

Затем возня и громкий пьяный храп в одной из комнат.

Когда Андрей вернулся, на смену Кольцову забубнил, зашумел Алданов. Проглатывая «к», он кричал истошно:

— Да разве это челове'? Это с'от. А разве я челове'? Я бы здесь не был, если бы я был челове'. Челове'ам место не здесь. А раз я не челове', та' разве не все равно? Наплевать на орбиту земную, на 'оординаты и на ось абсцисс. Я хочу пить. — И вдруг поднял палец высоко над головой. — Иду ' бабам, 'то за мной? — крикнул он, всем телом наваливаясь на дверь. — Мы найдем апельсинчи'!

— Я с тобой, друг, — закричал, поднимаясь и гремя регалиями, Лунев. — Мы с тобой как рыба с водой…

И они пошли в обнимку, спотыкаясь и роняя друг друга на грязные провалы деревенской улицы.

— Ну, ребята, это нам не пройдет даром, — взволнованно говорил Кольцов, играя расширенными глазами. — Видимо, обозлился.

— А что, в чем дело? — допытывался Дуб.

Соловин наморщил брови:

— Что еще, чего натворили?

— Да, понимаете, — начал, по-юношески вздернув брови, Ладков. — Зашли мы с Александром Александровичем к сестрам. Пришли и говорим; «Хотим чаю».

Сестрицы похлопотали, раз-два — и самовар на столе. Большой, белый. Уют, и никаких гвоздей. Пар ниточкой из дырочки и шумит, сукин сын, как бабушкин кот. Вдруг дверь открывается, и… командир корпуса… Вскочили, а он ручкой:

«Сидите, сидите, говорит. А хорошо бы чайку, да крепкого, да горячего».

А сестра черненькая возьми да и ляпни:

«А у нас, ваше превосходительство, самовар давно потух. Что же вы раньше не зашли?»

Генерал взглянул на самовар, послушал и говорит:

«Так, так, ну что ж, очень сожалею, что не ко времени. Желаю здравствовать, — и к нам: — Какой части, господа офицеры?»

Александр Александрович, как на смотру:

«Отдельного тяжелого, ваше высокопревосходительство», гаркнул.

А он глаз прищурил и говорит:

«Так, так, хорошая часть, на походе видел. Где стоите?»

«В Большом Желудске, ваше высокопревосходительство».

«Так, так. Имею честь», — приложил два пальца к козырьку и ушел.

Мы на сестер:

«Как же вы сказали генералу, что самовар потух? Ведь он кипит, как паровоз!»

«А надоел он нам. Засядет — до ночи».

— Вот женская логика! — протянул уже невесело Ладков. — Не пройдет так — это верно.

— Носит вас черт по сестрам, — буркнул Соловин. — Собак дразнить. Стояли, как люди…

Алданов отлеживался после вчерашних приключений.

Ноги в сапогах с меховыми наколенниками были заброшены на кровать. Рот был раскрыт, и золотая челюсть старчески скалилась на сером, как после болезни, лице.

Утром нашли его под забором одной из халуп. Солдаты рассказывали — в полночь штурмовал он печь в этой халупе. Два раза уже было забирался наверх, — баба ногами выбрасывала. А потом в грудь ногой саданула. Закашлялся, упал и выполз.

А Станислав утверждал, что, выйдя из здания школы, Лунев приосанился, закинул назад плечи, плюнул, оставил Алданова у забора и уверенно зашагал к штабу.

Через два дня пришел приказ занять позицию на правом берегу реки Стыри на высоте 161. Предлагалось принять меры к сокрытию батареи, так как место обстреливается артиллерийским огнем противника.

Берег пучился лысыми холмами над серой от вздыбленных льдов рекой. Выше всех поднялась желтая вершина высоты 161.

Ветер снес, содрал с земляной пылью снежный покров с холма, и он желтел среди снежных полей мерзлой каменной грудью со следами прошлогодних трав и бурьянов.

— Ну, позицию выбрал, прохвост, — ругался Кольцов. — Лысо, голо, передки за четыре километра надо ставить. Вот посмотрите.

Он показал назад, на восток. Холм сползал в низкую равнину, заброшенное поле. Ветер гулял на просторе, и сухой, пересыпающийся снег задержался только в ложбинах, межах и балках. Лес, где можно было спрятать коней и обозы, синел далеко припавшим к самой земле сизым облачком.

— Хотя бы сказали, на сколько суток удовольствие. Солдату в карцере говорят: на семь суток на хлеб, на воду…

За Стырью справа, закрывая горизонт, лежали леса, выросшие на болоте, налево берег слегка холмился и уходил в предвесеннее сизое марево. Там, налево, на юге, у разрушенного железнодорожного моста через Шару почти всегда грохотало. Там был прославленный сводками главнокомандующего Чарторийск. Направо русские сохранили за рекою лесистый мокрый плацдарм. Он только у самого берега поднимался песчаным бугром, на котором раскинулись сады и огороды большой деревни Рафаловки. Немцы всю зиму пытались отбить этот клочок земли. Русские отстаивали и укреплялись, чтобы весной повести отсюда наступление, не форсируя под огнем широкую бурноводную Стырь.