Генрих Гофман - Повести

Да, да! Именно ранний весенний гром припомнился Мурзину, когда звучное эхо взрыва перекатывалось в горах. Будь рядом Павел Куделя, капитан стиснул бы его в объятиях, поздравил с еще одной партизанской победой. Но Куделя сейчас где-то там, внизу. Он, верно, уже перебрался через бурный поток и в кромешной тьме вместе с другими карабкается на эту вершину.

Думая о Куделе, Мурзин еще не знал, что его боевой друг и верный телохранитель уже никогда не будет рядом, никогда не сможет неотступно следовать за ним, чтобы прикрыть его своим телом в критическую минуту. Только потом, позже, возле потрескивающего костра догнавшие отряд подрывники поведают капитану о гибели бесстрашного молдаванина...

По их торопливому, сбивчивому рассказу Мурзин представит себе все, что произошло.

Куделя закладывал мину в ямку, приготовленную другими партизанами. Неожиданно послышался шум приближающегося поезда. Приказав остальным спуститься к реке и начать переправу, Куделя стал осторожно ввинчивать взрыватель. Теперь все дело решали секунды. Луч паровозных фар уже дотянулся до партизана. С середины реки было видно, как метнулась в сторону одинокая фигура Кудели. А через мгновение последовал взрыв. Паровоз ткнулся в шпалы, завалился на бок и скатился с насыпи. Через него со скрежетом, громоздясь друг на друга, покатились вагоны. В диких воплях обезумевших немцев затерялся одинокий вскрик Павла Кудели, раздавленного бесформенной грудой обломков.

Слушая печальный рассказ очевидцев, Мурзин с грустью смотрел на пламя костра. В оранжево-красном блеске двоилось, троилось улыбчивое смуглое лицо погибшего друга. На глаза Мурзина навернулись слезы.

Война! И опять это слово в оправдание смерти. Война! Она подарила ему товарища, и она же унесла его навсегда.

В огромном костре задорно потрескивали корявые сучья, сизый дым метался из стороны в сторону, нескончаемо выплясывали яркие языки пламени. А над ними неистребимой тучей реяла неугомонная мошкара. И та, что отваживалась приблизиться к огню, бесследно сгорала.

Через несколько дней партизанский отряд имени Яна Жижки вышел к окрестностям города Маков. С опушки леса, за которой простирался пологий спуск в низину, хорошо просматривались небольшие белые домики, высокая колокольня с остроконечным шпилем. Вокруг поднимались в горы зеленеющие луга, освещенные осенним, негреющим солнцем. С востока к городу протянулась асфальтированная дорога, по которой муравьями ползли одинокие повозки.

На одном из близлежащих холмов партизаны увидели стадо овец и покосившуюся хижину-сыроварню. До границы Моравии оставалось не более десяти километров, и Ушияк решил переговорить с пастухами, чтобы выяснить обстановку в этом районе. Приказав Мурзину оставаться с отрядом и не выпускать никого из леса, он взял с собой нескольких партизан и направился к сыроварне.

Утомленные длительным переходом, люди обрадовались неожиданному отдыху. Вскоре все освещенные солнцем лужайки были заняты спящими партизанами. Только выставленные дозорные, борясь со сном, не смыкали глаз. Да еще Мурзин и командир первой роты капитан Грековский сидели у пня и частенько поглядывали на соседний холм, где виднелась сыроварня, к которой уже подходил Ушияк.

— Что, Виктор, не сладко у немцев было? — неожиданно спросил Мурзин у Грековского и в упор посмотрел на него.

— Где уж там, — нахмурился тот. — Разве только картошка мороженая, та и впрямь сладкая. И ту лишь раза два-три попробовать пришлось. А в основном — ситный из отрубей да бурда из кофейной гущи. Утром и вечером одно меню. Зато работы вдоволь. Каналы рыли в Силезии. От темна и до темна, не разгибая спины. А чуть замешкался — в зубы прикладом... На ночь в лагерь водили. Подходишь к воротам, на них надпись по-немецки: «Каждому свое».

— Это как понимать надо?

— А так вот и понимай. Ты раб, и удел твой — лопата. Можешь копать — получай бурду, ослабел — получай пулю. Насчет этого они не церемонились. Нас под Вязьмой когда окружили, со мной человек шестьдесят в плен угодили. Из них всего двое в живых остались. И то надо сказать, если бы не убежали, вряд ли дожил бы я до этого дня.

— Значит, в плен больше не хочешь? — усмехнулся Мурзин.

— Зачем шутите так? Теперь живым они меня не возьмут.

— А как же там, под Вязьмой, взяли?

— Деваться некуда было. Я же вам уже рассказывал, когда в отряд принимали. Командовал я «катюшами». Две реактивные установки у нас оставались. Немцы на танках прут, а у нас все снаряды вышли. И деться некуда. В полном окружении дрались. Оружие у нас секретное. Помню приказ: «Врагу не отдавать. В случае чего — уничтожить». Хорошо хоть успели взорвать установки. А танки немецкие — вот они, со всех сторон ползут. И бить-то их нечем. Вынул я пистолет. Да что с ним против танка делать. Мог, конечно, к виску приставить, но... виноват, смалодушничал. Дочку вспомнил...

Грековский умолк, сорвал травинку и стиснул ее в зубах.

«Может, и лучше, что не застрелился. Уцелел. Фашистов узнал. Теперь смелей драться будет, — раздумывал Мурзин. Но вместе с тем в нем закипала злоба. — А если б не выстояли под Москвой, если бы пустили немца за Волгу? Что сталось бы с Родиной, если бы и в Сталинграде подняли руки?»

Видно, и Грековский думал о том же, потому что добавил с грустью:

— Пустить пулю в лоб нехитрое дело. Только танки этим не остановишь... Хотите верьте, хотите нет, а была бы в руках граната, ей-богу, кинулся бы с ней под гусеницу. Поймите, мы же с голыми руками остались...

— Зато сейчас у тебя автомат, людей тебе доверили. Кровью смоешь позор — Родина-мать простит.

— А я теперь о себе и не думаю. В Мартине первым в атаку шел...

— Это мы знаем. Потому и командиром роты тебя назначили. А вот о себе думать все-таки надо. И дочку не забывай, за ее счастье воюешь.

Долго еще беседовали Мурзин и Грековский, пока не увидели, как из сыроварни вышла группа людей...

Ушияк вернулся в приподнятом настроении.

— На, Юрий-братор, попробуй! — он протянул Мурзину бутылку, наполненную мутной зеленоватой жидкостью.

— Что это?

— Очень вкусно. Для тебя принес.

Мурзин вопросительно смотрел на Ушияка.

— Овечье молоко знаешь? Из него сыр делают. А это — жинчица по-нашему называется. От молока остается. Пастухи угостили.

— Ты лучше расскажи, что узнал? Где на границу Моравии выходить будем?

— Нет, сначала выпей, потом поговорим, — не унимался Ушияк.

Мурзин вынул бумажную пробку, отпил из бутылки несколько глотков кисловатой влаги.

— Та-ак! Хорошая штука. На огуречный рассол смахивает. На, попробуй, — подал он бутылку Грековскому.

Опустившись рядом, Ушияк поудобней уселся на пне, спросил:

— Как, Юрий-братор, возьмем мы сегодня город Маков или пройдем? — Не дожидаясь ответа, продолжал: — Пастухи сказали, что в Макове недавно разместилась немецкая комендатура. Человек пятьдесят, не больше. Есть и словацкая полиция, около сорока человек. Но эти против немцев настроены. Народ знает о национальном восстании. Только боятся, что без оружия с немцами не расправятся. А полиция местная колеблется. Вот я и подумал, не помочь ли нам установить здесь народную власть?