Войта Эрбан - Беженцы и победители

Внезапность нападения действует на немцев ошеломляюще, а нацеленные на них автоматы окончательно лишают их способности сопротивляться.

— А ну побыстрее выходи из машины! — выводят их из оцепенения разведчики. — Быстрее!

Через несколько секунд пленные уже стоят со связанными руками и кляпами во рту. У них отбирают оружие, бинокли, документы. Один из пленных — офицер, майор из штаба 72-й пехотной дивизии. Вот это удача!

— Пошли, пошли! — торопит разведчиков лейтенант Насонов и, обратившись к немцам, показывает в направлении насыпи: — Вперед! Не задерживаться!

Пленные послушно шагают под конвоем чехословацких воинов. Когда они подходят к дому с дощатой крышей, Валек делает знак остановиться. Он ведет пленных в дом и молча показывает на старушку, застывшую в немой скорби.

Давид снимает маскхалат, бережно набрасывает его на старушку и уводит ее за собой. Кто-то приносит из другой комнаты кусок материи и накрывает им старика. Вскоре они вернутся сюда и похоронят старика на сельском кладбище…

В соответствии с приказом немецкого майора и сопровождавших его необходимо немедленно доставить во второй отдел штаба 13-й армии. И разведчики торопятся. Пленные ведут себя спокойно, особенно майор. Наверное, потому, что торопиться им теперь некуда.

Майору по документам сорок пять лет. До войны он преподавал математику в гимназии в Вюрцбурге. Зовут его Гельмут Ерабек.

Владя с интересом всматривается в усталое лицо с серыми, запавшими глазами, в которых застыло какое-то отсутствующее выражение:

— Так ведь это чешская фамилия, герр майор, не правда ли?

— Брось, Володя. Его допросят в штабе, — говорит капитан Королев, которому хочется побыстрее передать пленных по назначению и отправиться спать.

— Да я не допрашиваю, Петр Матвеевич, — отвечает Владя. — Просто у него чешская фамилия, и мне интересно, знает ли он, откуда родом его предки.

— Он что, чех?

— Чехом, вероятно, был кто-то из его прадедов. Возможно, он родом из Судет.

— Ну что ж, спроси, только побыстрее, а то его ждут в штабе.

Майор сидит неподвижно.

— Вам понятен мой вопрос, герр майор? Меня это интересует, потому что я чех.

На сухощавом лице майора появляется легкая усмешка, за которой скрывается покорность судьбе.

— Да, мне известно о чешских войсках, которые сражаются в России. В моих жилах течет немного чешской крови, совсем немного. Но, несмотря на это, я считаю себя немцем и горжусь, что принадлежу к этому великому народу…

— К народу, который придумал бесчеловечные расовые законы, — уточняет Давид Фришман.

Майор отмахивается:

— Вздор какой! Эти законы выдумал Адольф Гитлер…

— А потом он развязал эту чудовищную войну… — подступает к майору бледный от волнения Фришман, но Королев движением руки успевает остановить его.

— Кто несет ответственность за войну, которую вы проиграли? Только Гитлер?

— Нет, не только… Но это не имеет значения. Теперь ничто не имеет значения…

По бурой от пыли дороге тащат тяжелые орудия тягачи. Уже не скрытно, не ночью, а белым днем. Это добрый знак. Он свидетельствует о том, что превосходство Советской Армии на земле и в воздухе неоспоримо.

Дорога, насколько хватает глаз, забита орудиями и минометами, танками и самоходками. Этот поток кажется неостановимым. Может, с этим потоком чехословацкие воины дойдут до Кракова, а потом через Моравские Ворота двинутся домой. Эх, если бы все так и случилось!

Близится весна, и в сердцах солдат крепнет надежда на скорое возвращение к родным очагам. Из Чехословакии время от времени приходят тревожные сообщения — о зверствах, чинимых оккупантами над мирным населением, о многочисленных казнях и расправах. Но верить в это как-то не хочется. Солдатам, покинувшим родину еще в тридцать девятом, даже представить трудно масштабы свершившейся трагедии. Постигнуть это им доведется гораздо позднее. А пока все их думы и помыслы устремлены к теперь уже не столь далеким Карпатам.

Отрывочные сведения, приходящие из Москвы, дают возможность хотя бы в общих чертах воссоздать ход событий на недавних переговорах. Несмотря на то что в выступлении по Московскому радио 12 декабря прошлого года Бенеш подчеркивал, что развитие послевоенных отношений между Чехословакией и Советским Союзом возможно лишь на основе «взаимного уважения к независимости и суверенитету, равно как и невмешательству во внутренние дела другого государства», на практике он продолжал придерживаться тактики, выработанной еще в домюнхенский период. Понять это помогла беседа, состоявшаяся во время обеда в чехословацком посольстве.

Казалось, Бенеш не замечает ничего вокруг — настолько он был занят своими мыслями. Когда принесли суп, он механически придвинул к себе тарелку, так что его личный врач Клингер, сидевший рядом, вынужден был задержать его руку с ложкой: «Вам этого есть нельзя, пан президент. Минуточку…» И он насыпал в суп какого-то порошка. «Я вас слушаюсь, пан коллега», — безучастно отозвался Бенеш и принялся рассуждать о политике, о военных поставках, об их взаимосвязи с решением послевоенных проблем.

Присутствующие в большинстве своем важно кивали или просто отмалчивались. В полемику с президентом отважился вступить только посол Фирлингер, который резонно заметил, что Советский Союз никогда не допустит вмешательства в свои внутренние дела.

Бенеш, не сдавая позиций, попытался отшутиться, фамильярно называя Фирлингера Зденеком и даже Зденеком-торопыгой, видимо, памятуя свое давнее — еще со времен первой мировой войны — знакомство с ним. Но Фирлингер упорно стоял на своем, хотя его оппозиция выходила за рамки дипломатического протокола.

Все обратили внимание на то, что Бенеша раздражает даже упоминание о Мюнхене. Зато он с удовольствием теоретизировал по вопросам послевоенного устройства Чехословакии, оставаясь сторонником восстановления домюнхенских порядков. В этом его точка зрения расходилась с установками компартии, настаивавшей на том, чтобы окончательное решение о государственном устройстве освобожденной Чехословакии принял сам народ, чтобы все мероприятия в переходный период проводились демократическим путем при активном участии широких слоев населения.

В ходе декабрьских переговоров в Москве Бенеш и Готвальд достигли соглашения о принципах проведения мер экономического и социального характера после освобождения страны: об отмене всех имущественных и других изменений, насильственно осуществленных нацистами, о возмещении ущерба жертвам преследований, о национализации крупных предприятий и т. д. Все это, безусловно, способствовало упрочению национального единства.