Петр Смычагин - Горячая купель

— Какое? — ехидно переспросил Аугуст. С минуту помолчал, задержавшись у кресла и нервно впиваясь пальцами в его мягкую спинку. — А ты знаешь, сколько стоят русские кружева, которые он прислал тебе из-под Смоленска? Ты знаешь цену тем соболям, что он прислал из-под Москвы? Знаешь цену всем его посылкам? Знаешь?! — Голос Аугуста засвистел тонкой фистулой. Он оторвался от кресла и пошел по кругу в другую сторону, заложив руки назад.

— Ну, отец, если говорить прямо, ты тоже не святой. Сколько русских пленных работало у тебя после той войны? Сам рассказывал...

Она не успела договорить. В нижнем этаже что-то загремело, послышался женский крик и почти одновременно зазвенел звонок. Берта побежала открывать дверь. Аугуст остановился возле кресла с независимым видом, вцепившись одной рукой в спинку и выставив вперед ногу в модной лакированной туфле.

Как только Берта повернула ключ, в дверь, широко распахнув ее и оставив настежь открытой, не вошел, а ворвался невысокий капитан. Он едва не сшиб Берту, стремительно наскочив на нее, прошел прямо в столовую и от порога приказал не допускающим возражений тоном:

— Освободить квартиру. Немедленно!

— ?

— Этот дом нужен для обороны. Весь дом освобождается.

— Но... — начал было Аугуст.

— Никаких «но»! Немедленно!

— А как же...

— Немедленно!

Капитан быстро шагнул к столу, сорвал с него скатерть. На пол полетела цветочная ваза, а капитан, бросив скатерть к двери, прошел к окнам и начал срывать занавески, швыряя их тоже к порогу.

В квартире появились четверо солдат. Они принесли на носилках кирпич и стали закладывать им окна. Мебель с треском и хрустом сдвигалась в кучу. Через несколько минут квартиру, только что тихую и опрятную, узнать было невозможно.

— Так куда же мы?.. — через великую силу не спросил, а с хрипом простонал Бенке, топчась у двери по скатерти и занавескам.

— В подвал сто тридцать второго дома, — рявкнул капитан. — Быстро!

Что было дальше в их квартире, ни Аугуст, ни его жена, ни дочь не помнили. Они взяли с собой не то, что было нужно, а то, что подвернулось под руку, и оделись в то, что было ближе. В три больших узла попало много вещей, без которых вполне можно обойтись, и почти не оказалось предметов первой необходимости. Правда, Маргрет успела бросить в узел кусок копченого сала, две банки с консервированными яблоками, буханку хлеба, зачем-то туда же положила чайные ложечки. Выгребла из аптечки коробки с таблетками, спринцовку, градусник и все — туда, в узел.

Они спустились по лестнице и вышли в темноту холодной ночи. Уличные фонари не зажигались давно, окна в домах по приказу властей плотно завешивались изнутри.

Сто тридцать второй дом был недалеко. Он стоял не в ряду других, а отступив в глубину двора. Чтобы попасть в него, стоило пересечь ближайшую улицу, обогнуть широкий газон, огороженный низкой решеткой, и перейти через большой двор, в глубине которого и находился этот мрачный старинный дом.

По тротуару в ту сторону шло много людей. Слышались пыхтение, всхлипывания, сдержанные стоны. Смутно белели узлы, качались на плечах чемоданы, катились детские коляски, наполненные вещами, а детей несли на руках.

В подвале толпился народ. В большом помещении, куда вошли Бенке, под потолком тускло горела единственная электрическая лампочка. Все углы — заняты, у стен тоже разместились люди.

Аугуст, осмотревшись, прошел к противоположной стороне, где заметил свободное место, поставил на пол узел. Берта и Маргрет опустили свои узлы рядом.

— Ну, вот мы и на новой квартире, — пытался пошутить Аугуст, но слова его прозвучали так скорбно и до того некстати, что Маргрет, еле сдерживавшая слезы, горько, истерично заплакала. Берта тут же полезла к узлу, в который мать высыпала чуть не всю домашнюю аптечку. Однако, видя всеобщее горе, Маргрет быстро успокоилась.

Сидеть на полу неудобно. А ведь здесь предстоит еще спать. Сколько времени проведут они в этом подвале — никто не мог знать.

Ночь прошла, как в тумане. Никто не спал, но и разговоров не получалось. Каждый переживал свое горе в одиночку, по-своему, хотя и горе у всех было одинаковое. Но к утру прошло первое ошеломление.

Кто-то уже готовил завтрак на примусе, предусмотрительно взятом с собой. Другие ворчали на владельца примуса. И было за что: воздух в этой бетонной коробке сделался за ночь и без того невыносимо тяжелым.

У дверей вдруг заговорил радиоприемник, подключенный к световым проводам. Хозяин настроил его. Из репродуктора неслись то обрывки каких-то песен, то слышалась музыка, то голос оратора...

Транслировалась речь Геббельса, в которой он со всей страстностью утверждал, что неприступная крепость Данциг никогда не будет взята русскими... Захватить ее с помощью современного оружия совершенно невозможно...

Ко всему привыкает человек. Люди в подвале мало-помалу начали мириться со своим положением. И, может быть, как-то обжились бы здесь, но накануне следующего утра услышали разрывы снарядов.

С этой минуты все внимание, все помыслы обратились туда, к грозным звукам боя, которых давно и с ужасом ждали. Людям пришлось провести в душном подвале не одни сутки...

После первых, еще глухих выстрелов обитатели подвала притихли, как перед страшной грозой, говорили шепотом, не смея дать волю своему голосу. Но бой разгорался, и через какое-то время людям в подвале, чтобы слышать друг друга, пришлось кричать изо всех сил.

Свет погас. В нескольких местах зажгли плошки, принесенные на всякий случай. Временами грохот несколько утихал, и тогда слышались истеричные всхлипывания женщин, плач детей, беспомощные, растерянные мужские голоса.

Новый шквал огня властно заглушил все звуки. При тусклом свете сальных плошек, слабо теплившихся в разных местах подвала, в густом, спертом воздухе, как в страшном кошмарном сне, можно было видеть залитые слезами лица, встрепанные волосы, наполненные ужасом глаза, хотя ни один снаряд еще не тронул этого дома.

Но вот в подвале услышали, как наверху загремела мебель, потом застучали крупнокалиберные пулеметы и автоматы. Это отступающее подразделение заняло дом в глубине двора, а через несколько минут здание дрогнуло, и взрыв тяжелого снаряда заглушил на мгновение все другие звуки.

Словно из этого взрыва и продолжая его, в подвале раздался душераздирающий женский крик. В дальнем углу женщина, освещенная неярким огнем плошки, держала на вытянутых руках младенца с безжизненно опущенной головкой. Крик ее заставил всех замолчать. Соседка подхватила ребенка, осмотрела его и, убедившись, что он мертв; осторожно положила у ног матери на цементный пол.

А мать все кричала, и было удивительно, что в таком, казалось бы, хрупком теле столько силы. Руки ее отчаянно терзали одежду, обнажая неестественно белую грудь, черные спутавшиеся волосы бились по плечам, остекленелые глаза округлились и сверлили пустоту перед собой.