Сергей Михеенков - Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Лейтенант встал. Но молодой тут же, в несколько прыжков, перекрыл ему дорогу назад, к пристани, и, нагнувшись, ловко, с каким-то нарочитым артистизмом выхватил из-за голенища короткий нож.

— Ну что, воин, делать будем? — Он усмехнулся, сразу напомнив блатняка Золотарева. У этого тоже верхний клык украшала золотая фикса.

Ввязываться в разговор — дело не только бесполезное, но и опасное, сразу оценил ситуацию Воронцов. У пожилого с бегающими глазами наверняка тоже есть нож. С двумя не справиться. Они уже заняли позицию: один спереди, другой немного правее и сзади.

— Сумку! Сумку давай! Ну? Что смотришь? Или не понял команды? — Говорил молодой. Пожилой угрюмо молчал. Но командовал операцией, видимо, он, стоя в десяти шагах позади и держа руки в карманах ладного осеннего пальто.

Конечно, они сразу поняли, зачем на почту бредет, прихрамывая, лейтенант. Воронцов начал мучительно вспоминать, есть ли в канале ствола патрон. В бою он всегда досылал его, ставил пистолет на предохранитель и засовывал за ремень. Перед тем, как грузить раненых, он сунул «вальтер» в сумку, а кобуру с ТТ сдвинул вперед. Ее вместе с ремнем сорвало взрывом. Но полевая сумка осталась. Она висела сзади. Есть ли там патроны вообще? Запасная обойма лежит в другом отделении. Достать ее он не успеет. Но если достать деньги и швырнуть им, то наверняка появится время, чтобы зарядить пистолет.

— Ладно. Я все понял. Ваша взяла. — Он нагнулся к сумке и, стараясь двигаться так, чтобы не насторожить их, расстегнул и нащупал сверток с тридцатками. Вытащил и бросил к ногам.

— Подними, — приказал, поблескивая фиксой, молодой. — И брось ко мне вместе с ножом.

— Нож прошу оставить. Память о товарище. Думаю, понятно.

— Давай-давай, воин. Мы тебя тоже вспоминать будем.

Пожилой стоял неподвижно, как камень. Он, несомненно, опаснее. Возможно, в кармане не нож, а что-нибудь посерьезнее.

Воронцов нагнулся за свертком, сунул нож за шпагат, которым была перетянута увесистая пачка «тридцаток» и кинул в сторону фиксатого. Все пока получалось так, как он задумал. Сверток с ножом упал в траву в трех шагах от молодого. Он снова наклонился к сумке, взял ее и перекинул через плечо, и, продевая голову под ремень, краем глаза заметил, как пожилой едва заметно кивнул своему напарнику. Тот шагнул к свертку. И в это время Воронцов рванул из сумки «вальтер» и, щелкнув предохранителем, навел пистолет на пожилого.

— Всем лечь на землю! — закричал он и прицелился в лицо. — Руки из карманов! Еще одно движение, и я стреляю!

— Слушай, что говорят, Сосок, — сказал пожилой, вытащил руки из карманов и послушно лег на влажный песок.

Глядя на него, быстро улегся на землю и напарник.

Лейтенант вначале подобрал свой сверток. Прихватил и нож фиксатого и тут же с силой отшвырнул его в воду. Пожилой лежал не шелохнувшись. Воронцов подошел и похлопал по карманам.

— Пусто, кум, — услышал, наконец, Воронцов его хрипатый голос. — Пусто.

— Лечь на спину!

— Я тебе, начальник, не Зойка штатная, — снова засипел тот, ощерив изъеденные чифирем черные зубы, и попытался усмехнуться.

Воронцов ворохнул его ногой и тут же отступил на шаг.

— Второй раз говорить не буду.

— Смотри, кум, стрельнешь, патруль прибежит. Как оправдаешься?

— Выстрел в упор не слышен и за десять шагов. И пальто у тебя подходящее. Материя плотная, дорогая, должно быть. Звук погасит надежно.

— Понял-понял, начальник. Я пошутил.

Пожилой отвалился на спину, и Воронцов увидел присыпанный песком ТТ. Поднял, тоже бросил в воду.

— Сосок, у тебя какой размер сапог?

— Ты что задумал? — завертел спиной фиксатый.

— Ну?

— Сорок третий.

— Вот и хорошо. Значит, меняемся. Снимай поживей.

Конечно, раздевать, а вернее, разувать пленного — дело последнее. Но Воронцов понял, что в сапогах, выданных госпитальным завхозом, он не дойдет ни до почты, ни тем более до госпиталя. Когда-то эта пара солдатских кирзачей, возможно, и соответствовала сорок третьему размеру, но с тех пор, хорошенько послужив своему хозяину в дождь и снег, сапоги усохли, мысы курносо задрались вверх, сплюснулись и упорно не желали распрямляться, съежившись таким образом размера на полтора.

— Ты что, боец? Желаешь разуть советского человека? Какой же ты после этого солдат?

— Снимай-снимай, советский человек… Я таких впереди себя в атаку гнал под автоматом.

— Зачем? — испуганно поинтересовался фиксатый.

— Смерть отпугивал. И от них, и от себя.

— А, понятно. Значит ты, начальник, фраерок битый. Штрафными, что ль, командовал?

Они обменялись вначале правыми сапогами, потом левыми.

— Ну что, в самый раз? Или жмут? А то давай заберу, а ты себе другие найдешь.

— Ничего, сойдут, — смирившись с потерей, с готовностью согласился фиксатый. Перспектива остаться вообще без сапог его не радовала.

— Досчитайте до тысячи и вставайте. — Воронцов оттянул затвор «вальтера»: патрон лежал в стволе. — Не вздумайте встать раньше времени.

— Что ж ты, фраерок, на фронте сапогами приличными не разжился? А? Говоришь, командиром был. Вроде не самый последний начальник, а без сапог.

— А ты почему не на фронте? С такой харей! Почему? — И Воронцов одним прыжком подскочил к фиксатому и ударил ногой в подреберье.

Фиксатый скорчился от боли, выплюнул кровавый сгусток.

— Ты что! Контуженый?!

— Да. У меня четыре ранения и две контузии. Так что полчаса лежать всем смирно.

Воронцов засунул пистолет в карман, взял палку и пошел к причалу. Вскоре стал виден буксир «Политотдел» с помятыми боками, обметанными рыжей ржавчиной. Над ним кружили ослепительно-белые чайки. Он шел по той же стежке, которая привела его сюда. С палкой было легче. Но на сапоги он старался не глядеть. И ударил он фиксатого зря. Можно было просто уйти. Нет, от этих просто так не уйдешь.

Почтовое отделение оказалось закрытым. Воронцов взглянул на часы. До открытия оставалось пятнадцать минут. Вот почему блатняки пошли за ним. Офицер, явно из госпиталя, идет к почте — зачем? Посылки в руках нет. Значит, идет отправлять почтовый перевод. А почта закрыта. Офицер-то и поперся к реке, в безлюдное тихое местечко…

О том, что случилось, он не рассказал никому. Когда же Лидия Тимофеевна, принимая одежду, удивилась новым сапогам, он сказал:

— Снял с одного блатного. Обменял. Те мне оказались малы.

В ответ Лидия Тимофеевна рассмеялась:

— А ты, сынок, шутник! — И, принимая сапоги, спросила: — А где же оставил казенные?

— Я же сказал: обменял. Они мне немного жали.

Лидия Тимофеевна покачала головой, разглядывая добротные сапоги, пахнущие дорогим гуталином.

Фузилер Бальк до середины октября пролежал в лазарете в небольшом городке на севере Германии. Госпиталь, приютивший их, искромсанных на Восточном фронте, был небольшим. Три палаты, каждая на двадцать человек. Все раненые — солдаты, от рядового до фельдфебеля. Все оттуда, где война оказалась особенно жестокой, и по отношению к ним, солдатам вермахта, и по отношению к противнику, и к гражданскому населению. Там, на Востоке, шла не просто война, там день и ночь длилась чудовищная бойня. И всем казалось, что оттуда невозможно вернуться живым, не искалеченным. Еще год назад Бальк с ужасом и сочувствием смотрел на вернувшихся из госпиталей. Потерять руку или ногу для него казалось немыслимым. А теперь… В их маленьком госпитале никто никогда не говорил о России. Многим не хотелось даже думать о бесконечных степях, угрюмых лесах и комариных болотах; о бездорожье и яростных атаках иванов, которые в последние месяцы совсем озверели.