Владимир Соболь - Кавказская слава

О генерале Гулякове Валериан знал из писем дяди Джимшида. Это его полк встретил многотысячную разбойную партию лезгин, в который раз рвавшихся через Алазань, через Кахетию на Гянджу, и разбил их у речки Иора. Значит, с Новицким они связаны не одной только службой.

— А что же здешние? — продолжал допытываться Ланской. — Почему убежали?

— Хозяева поместья, наверное, поляки, шляхтичи. Русских они не любят, французам же были рады. Когда же услышали, что мы приближаемся, решили не дожидаться. Я спросил одного из дворовых, говорит — недели полторы как уехали. До Варшавы.

— Но деревенька там недалеко стоит, вроде бы и жилая.

— Крестьяне здесь, Николай Сергеевич, не поляки, а белорусы. Помещики свои им не слишком-то по сердцу, нам же, напротив, рады. Егеря как раз туда отошли.

— Да-а-а! — раскатил междометие генерал Ланской. — Ну и держава! Так посмотреть — те. Над ними же — эти. А что там справа и слева, так вовсе не разберешь. Ну да нам, гусарам, голову себе забивать нечего. У нас просто: где полк, там и родина. Что скажете, батальонные?

— Точно так, — откликнулся венгр Приовский.

— Согласен, — подтвердил армянин Мадатов.

— Новицкого не спрашиваю, знаю, что и он под этим подпишется. А коли согласны, сейчас мы за это и выпьем. Игнатьев, душа моя, раскрывай уже погребец, видишь, офицеры томятся…

После ужина, превозмогая сытую и хмельную дремоту, Валериан все же поднялся, решив посмотреть, как устроились люди и офицеры его эскадронов.

Лошадей поставили под навесы, запалив костры по периметру; гусары, кому повезло, улеглись вповалку на полы домиков, загнав хозяев на печки, остальные забрались в палатки. Полотняные укрытия подвез полковой обоз, сумевший нагнать эскадроны. К ночи еще подморозило, рядовые и унтеры согревались у импровизированных жаровен: дежурные калили камни в кострах и заносили внутрь.

Молодые офицеры, как обычно, собрались у Бутовича. Мадатов сначала хотел скомандовать отбой, но одернул себя, вспомнив, что в двадцать лет тоже мог не спать сутками, выстаивая дежурства в карауле или маршируя на учениях гвардии. Постоял у двери и собрался уже уходить, как вдруг выхватил из общего шума зацепившее его слово:

— …егеренок стоит дурак дураком…

Он задержался, стал у двери, прислушиваясь. Сгрудившиеся в комнатке молодые люди не заметили, как подошел батальонный, и говорили свободно, подначивая друг друга, соревнуясь в широте взглядов и остроте речи. Корнет Алексей Замятнин, это он вспомнил о «егеренках», был куда моложе товарищей, недавно появился в полку. В июле, вспомнил Валериан, уже после дела при Кобрине. Мальчик смелый, но еще слишком зеленый. В суматохе тогдашней определили корнета в эскадрон к Бутовичу, где больше других ощущалась нужда в офицерах, но где нужен был и другой командир. Хороший парень Павел Бутович, наездник и рубака не из последних, собутыльник из первых рядов, но за тридцать лет жизни командовать не научился даже собой. Выпить, перебрать семь медных струн, вывести пару романсов несильным, но верным тенорком, отыскать верхним чутьем свободных, веселых женщин, кинуть эскадрон в лихую атаку он умел не хуже других. Но как провести сотню гусар долгим, утомительным маршем, не растерять людей по дороге, а, напротив, сплотить их, помочь сохранить им энергию, стойкость и силу, как, собственно, командовать эскадроном, оставалось для него неразрешимой загадкой.

— …Я, представляется, поручик такой-то сякой-то, моя полурота готовилась атаковать… Какое там, атаковать! Вы, говорю, бежали от этих французов, только что ружья не побросали. Он бледнеет, начинает тут же выдумывать маршальскую стратегию: мол, отозвал людей, чтобы не терять понапрасну, а взвод один послал обойти усадьбу с задов, чтобы через сады их достать без лишних потерь…

— Какие сады, Замятнин? — Этот голос Мадатов не распознал.

— Те самые, Петров, откуда ты яблоки трескаешь. — Сейчас говорил уже Павел Бутович, а Петрова Валериан тоже вспомнил — его же батальона кругленький, мешковатый поручик, державшим, впрочем, свой взвод исправно. — Мы же через них и заехали.

— Так я ему и сказал. Мы их выгнали, стало быть, наша усадьба. Он было в крик — мой полк, мой генерал! Я и объяснил пехоте, где их полк, а где наш. Он еще думал сопротивляться, но увидел, как эскадроны подходят, повернулся, позвал своих людей и повел к озеру. Наверно, топиться.

Товарищи Замятнина захохотали. Валериан тяжело, с усилием выдохнул. Его с первых же услышанных слов начала раздражать эта барчуковая интонация, визгливое тявканье щенка, знающего, что за спиной стоит стая мощных кобелей. Тон, слова, манеры — все было взято напрокат у Бутовича. Штабс-ротмистра уже не исправить, а корнета следовало учить.

Мадатов оттолкнулся от косяка и шагнул в комнату.

— Господа офицеры! — подал команду сидевший напротив входа Петров.

Все вскочили приветствовать батальонного.

— Что за история с егерями, корнет?

Замятнин, напрягшись и несколько побледнев, в нескольких словах повторил незамысловатую историю своей стычки с пехотным поручиком. На этот раз мальчик не хвастал, докладывал только существо дела и, кажется, сам уже понимал, что поворачивается оно не к его выгоде.

— Двумя эскадронами опрокинули два взвода? Герои.

— Одним взводом, — почтительно поправил командира Бутович. — Остальные со мной за французами к лесу гнались.

«Сначала гнались, — подумал Валериан, — а потом повернули. Тогда-то егеря отступились». Спорить, однако, не стал, спросил только:

— Какой полк?

Замятнин и Бутович одновременно пожали плечами. Вместо них ответил Чернявский.

— Седьмой егерский, — услышал Мадатов за спиной голос поручика; как компаньоны Бутовича пропустили его появление, так и он не почувствовал шагов Фомы. — Седьмой егерский. Думали здесь остановиться, да мы их… потеснили немного. Поручик тот с квартирьерской командой шел. Теперь отошли они севернее по берегу озера, стали там в деревушке. Нам опять-таки лучше: знаем, что оттуда прикрыты надежно.

Пока Фома говорил, Валериан успел расслабить тело и собрать мысли. Поначалу, только он услышал номер полка, ярость застучала в его висках, колом стала в горле. Он готов был всеми полковничьими громами обрушиться на мальчишку, растереть наглого корнета по полу, выгнать из теплой, дымной комнаты на холод, в разъезд. Но рассудительный голос Чернявского остудил его, дал время размыслить и сообразить положение.

— Поедете со мной, Замятнин! — бросил он, уже поворачиваясь к Фоме. — Далеко деревушка?

— Версты полторы-две.

— Покажешь. Людей возьми, десятка хватит. Выбери тех, кто меньше устал.

— Всем досталось, — политично заметил Чернявский, но заторопился исполнять приказание.