Владимир Соболь - Кавказская слава

— У меня же, Валериан Григорьевич, ногу отняли, а не голову. Так я и думаю, что если мне в армии оставаться, то уже придется только думать, и много больше, чем до сих пор. Ну а, загибая третий палец, мы с вами и милый характер дипломатический Михаила Илларионыча припомним. Вот так оно все и сходится, князь. Вас теперь, понимаю, на тот берег отправят. Кавалерия в этих болотах уже бесполезна.

Валериан молча кивнул.

— Имейте в виду: Витгенштейн тоже не поторопится. Ему лишняя неудача опять-таки ни к чему. Так что вы на него не наседайте с вашей горячностью. Да и не беспокойтесь за нас. Что там Ней, что Удино… Ланжерон тоже командир опытный и свой корпус в обиду не даст. Дело сделает, а лишних людей не положит. Имейте еще в виду, что против Петра Христиановича Наполеон Виктора оставил. Тоже ведь французский маршал, а не прусский король. Ну, прощайте! Даст Бог, еще свидимся…

За ночь, как и обещал Ланжерон, пионеры подлатали разрушенный мост, и александрийцы, под прикрытием шестипушечной батареи, осторожно, гуськом, перебрались на слишком памятный берег. Граф уже не боялся, что неприятель может воспользоваться восстановленной переправой, и Валериан не слишком опасался внезапной атаки. Что дивизия генерала Партуно еще занимала Борисов, он знал из донесений разведчиков. Тарашкевич, заменивший похороненного Фому, уже успел пересечь реку на связанном наспех плоту, вернуться к утру обратно и доложить, что страшиться басурман нечего.

Французы, вымотанные и замерзшие, набились в дома, те, что остались относительно целыми после нескольких дней боя, и теперь из тепла их не могли бы вытащить не только полковые горны, но и трубы Страшного суда. Те, кому не повезло, жгли в кострах разрушенные строения, и для них сделать шаг в сторону от огня было усилием неодолимым. Редкие пикеты стояли на окраине, наблюдая за действиями русских, но тоже больше были заняты собой, чем противником.

Впрочем, когда гусары построились взводной колонной и двинулись от моста, в морозном воздухе Мадатов услышал, как закричал встревоженно человек и резко стукнул ружейный выстрел. Но, увидев, что русские свернули параллельно предместью, французы успокоились и более уже не стреляли.

Валериан хотел бы проехать тем полем, где александрийцы так отчаянно сцепились с кирасирами Дюбуа, еще раз увидеть тех, кого они не смогли увезти с собой, посмотреть, поклониться, попросить, возможно, прощения за то, пришлось пожертвовать их жизнями. Но он понимал также, что идти вдоль реки слишком опасно. Мороз морозом, усталость усталостью, а линию от Борисова до Студянок французы должны держать накрепко. Для этого у них силы еще остались.

Гусары обогнули Борисов с востока, все более отклоняясь от реки, и скоро, никем не потревоженные, пересекли дорогу, ведущую к Орше, ту самую, по которой так беспечно три дня назад следовал отряд графа Палена. Здесь Мадатов увидел, как гибнет великая армия, огромная сила, собранная Европой и выпущенная к Восточно-Европейской равнине.

Покосившаяся повозка с лопнувшей задней осью стояла у ближней обочины. Две лошади издохли нераспряженные, брошенные, очевидно, хозяевами. У одной мясо с задней ноги было срезано почти до кости. Оледеневший за ночь, засыпанный снегом тент лопнул и частью просел. Босые белые ступни торчали из-под полотна. Обувь была нужнее живым, тем, кто пока еще мог двигаться. Мертвый гренадер в высокой меховой шапке сидел в странной позе, подсунув плечо под днище. Может быть, он был среди тех, кто еще попытался поднять сломанный экипаж, заменить ось, добраться до переправы. Да не выдержало сердце. Теперь он уткнулся лбом в борт, пышные усы примерзли к железной скрепе.

И насколько Валериан мог видеть в обе стороны, шоссе было усеяно такими же холодными обломками той самой силы, ужасней которой еще полгода назад трудно было себе представить. В первый раз он подумал, что, может быть, и прав был Кутузов в том, что дал время и пространство этой силе раздвинуться, распылиться и рухнуть под своей собственной тяжестью.

Он хотел приказать проверить повозку, но увидел, что Тарашкевич уже спешился, прямо из стремени шагнув внутрь французского экипажа. «Хорошо ты их выучил, Фома», — сказал он беззвучно, ощутив острый и холодный комок слева за ребрами.

— Так что, ваше сиятельство, меха!

Голова Тарашкевича появилась из-под полога. Глаза унтера смотрели весело, и рот растягивался в улыбке. Валериан не понял:

— Что там?

— Меха, меха! Шубы, шкурки. Считай, до половины а наложено. Я так думаю, не иначе как от самой Белокаменной тащат. А покопаться, может, коробочки какие найдутся: с золотишком и камешками. А?!

— Я тебе покопаюсь! — хмуро бросил Валериан. — На конь!

Ничуть не обидевшись, Тарашкевич так же, не ступая на землю, взметнулся в седло.

— Тяжесть! — продолжил Мадатов, приподнимаясь и повышая голос, так, чтобы слышали все, кто стоял у него за спиной. — Такая тяжесть солдату только помеха. От нее, посмотрите — какие армии погибают.

Он повел рукой в сторону, указывая на заметенные снегом разбросанные вещи, скорченные тела, орудия, уткнувшиеся хоботом в землю.

— Наше дело гусарское. Наше дело — война! — продолжал он уверенно, чувствуя, что сам Ланской одобрил бы его за эти слова. — У нас есть приказ. И мы берем только то, что помогает нам его выполнить. Мы деремся. Мы не наживаемся на крови ни своей, ни чужой. Мы не крадем и не делим краденое. Если увижу, что кто-то повозки обирает или же, не приведи Господь, трупы, зарублю на месте своей рукой!.. Все, гусары! За мной!

Опустился в седло и послал вперед чужую, французскую лошадь, которая и вполовину не могла ему заменить огромного жеребца, взятого несколько лет назад у турецкого офицера…

За дорогой Мадатов взял еще правее, еще дальше уходя от реки, чтобы наверняка не столкнуться с французами, собиравшимися к наведенной переправе. Тарашкевич, взяв десяток людей побойчее, на лошадях посильнее, ускакал вперед и разведывал путь, выбирая дорогу среди занесенного снегом леса. Гусары ехали шагом, кони аккуратно ступали, проваливаясь чуть выше бабок. Через равные промежутки времени Валериан отсылал взвод, едущий первым, в арьергард, дать отдохнуть, пойти по утоптанному сотнями копыт снегу.

К полудню он уже был у Витгенштейна. Генерал принял его под навесом, сооруженным наспех на треугольной поляне, острым концом словно указывавшей в сторону Березины. Связанный ремнями узкий и невысокий каркас сверху забросали еловыми лапами, с боков завесили плащами, шинелями. Внутри толпились люди, стояло два барабана. На одном сидел командир корпуса, на другом, большем, разложили карту. Вокруг стояли чурбачки, к которым прилажены были свечи. Запах смолы мешался с испарениями плавящегося воска и давно не мытых человеческих тел.