Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!

Рыжего выпивоху повесили на сосне, стоявшей в лесной чащобе. Лишь после этого старший закурил и сказал, обращаясь к Максиму:

— Почему хмуришься? Не согласен с нашим приговором?

— Против приговора, хотя такового и не слышал, возражений не имею. Одного не пойму: зачем мне автомат дали? Для чего меня вооружили? — Решительно, нисколько не заботясь о том, как будет воспринято это, высказался Максим. И добавил, выдержав паузу, вполне достаточную для ответа, которого не последовало: — Создается впечатление, что вы еще раз проверяли меня. На выдержку. Почему?

— Говоришь, не было приговора… Неужели не слышал того, что я сказал перед его казнью? Или, может быть, тебе обязательно надо знать, кем он вынесен?.. Погоди, уж не думал ли ты, что казнь этого фашиста — расплата за твое унижение?

— Зачем считать меня глупее, чем я есть?

— Тогда не задавай подобных вопросов, держи за зубами все необдуманные, легковесные слова… И передай своим, если дойдешь до них, что мы так будем поступать с каждым фашистом, который топчет нашу землю, поганит ее… А еще раз проверили тебя потому, что очень дорогое намерены доверить тебе. И свои жизни, и жизни тех людей, которые, как смогут, посодействуют тебе… Или ты обиделся?

Максим не обиделся даже самую малость, он все считал правильным.

Перекурили, выбили пепел из трубок или втоптали окурки в землю — старший протянул Максиму руку и сказал сугубо официальным тоном:

— Желаем удачи. Во всем удачи желаем… Он, — кивок на человека, который при первых этих словах подошел к ним, — будет вашим проводником. И вы во всем должны следовать его указаниям. — Помолчал и добавил, словно превеликое одолжение сделал: — Она уже ждет вас. Где — проводник знает.

Сказал это, повернулся, сделал несколько шагов — и не стало его. За ним в ночь ушли и остальные. И никто из них не произнес ни слова. Даже дядюшка Тоомас…

Хотя так, может быть, и лучше: чем дольше прощание, тем горше осадок на душе.

Максим перекинул автомат за спину и сказал, повернувшись лицом к проводнику:

— Если ждете только меня, то я готов.

Чем меньше метров оставалось до землянки, в которой сейчас размещался взвод, тем медленнее и короче становились шаги его, лейтенанта Малых: с такой новостью он не имел права спешить. Он точно знал, что его матросы в эти минуты сидели на земляных нарах вокруг холодной железной печурки-буржуйки и ждали его, своего командира. Чтобы поскорее узнать: а как там, в городе Ленина, окраинные дома которого — с выхлестанными окнами, с рваными пробоинами в стенах и крышах — и без бинокля отчетливо видны с любой точки сегодняшней передовой, наконец, зачем его, командира взвода, вдруг вызывали не куда-нибудь, а в штаб бригады морской пехоты. Может быть, командование все же надумало предпринять штурм фашистских позиций?

С первых чисел сентября лейтенант Малых с этими матросами. Как только с Ритой и эстонцем-проводником перешли фронт (а осилить это оказалось значительно проще, чем думалось: тогда гитлеровцы еще слепо верили в свою скорую победу и не взяли под неусыпный контроль многие заболоченные леса, тогда фронт здесь, на Ленинградском направлении, еще не являл собой непрерывной грохочущей линии), как только работники «Смерш» точно установили его личность, как только он дал им исчерпывающие объяснения, так и получил приказ наркома о присвоении ему звания лейтенанта, а еще через несколько часов стал и командиром этого взвода.

Когда принял взвод, было в нем почти тридцать матросов. Теперь их только десять. Вернее — он десятый. Остальные пали в минувших боях или лежат в госпиталях.

До размеров отделения мирного времени война ужала взвод, но район обороны ему выделялся прежней протяженности. И боевая задача перед ним прежняя: больше ни одного метра советской земли не отдать фашистам, ибо теперь каждый ее метр, отданный врагу, еще более усложнит оборону Ленинграда. Действительно, теперь — в конце октября — отступать и вовсе некуда: в сентябре фашистам все же удалось полностью замкнуть кольцо блокады вокруг города, в середине сентября они захватили даже Петергоф, Стрельну; теперь им, как говорится, рукой подать до Ленинграда. Вот и стоит лейтенант Малых на берегу Финского залива — серого, колючего от лохматых волн. Справа от него Ленинград, до которого считанные километры, слева — Кронштадт и его мощные форты. Вот дали они залп, и словно вся земля вздрогнула…

Может быть, потому и уцелел он, Ораниенбаумский пятачок, что оборонять его помогают и форты Кронштадта?

И боевые корабли флота — очень многие корабли — втянулись в Неву и оттуда огнем своей артиллерии помогают ему, лейтенанту Малых, решать боевую задачу, поставленную командованием. Короче говоря, обстановочка здесь сложилась еще та…

Но взвод справляется со своей задачей: уже почти месяц минул со дня последней вражеской атаки, теперь фашисты, зарывшись в землю по самые ноздри, лишь нещадно бомбят Ленинград и методично обстреливают его из дальнобойных пушек. Конечно, не один взвод лейтенанта Малых, а все части и соединения, обороняющие город, успешно справляются со своей боевой задачей, поэтому и поугомонились гитлеровские вояки.

И все равно нет полной радости! Потому нет, что уж очень близко фашисты подошли к городу, где запасов продовольствия и топлива, как говорится, кот наплакал. А насколько уже сейчас голодно гражданскому населению, можно судить по собственному пайку. Только с месяц на нем и прожили, а теперь любой матрос, если ему доведется пробежать сотню метров или чуток побольше, кулем на землю валится и жадно хватает воздух разинутым ртом. А ведь еще совсем недавно они на себе и по бездорожью утащили из-под носа фашистов две наши пушки-«сорокапятки», в бою потерявшие свои расчеты!

Но сколько лейтенант Малых ни медлил, сколько ни глядел на Кронштадт и на купол Исаакиевского собора, еле просматривающийся сквозь серую дымку, все равно настал тот момент, когда лаз в землянку взвода оказался рядом, у самых ног. И тогда, подавив тяжелый вздох, лейтенант скорее автоматически, чем осознанно, очистил щепочкой грязь с сапог и спустился по земляным ступенькам, толкнул плечом дверь.

Как и предполагал, весь взвод — кроме двух наблюдателей, дежуривших в окопах, — все семь человек немедленно зашевелились, уселись поудобнее и замерли, уставившись на него спокойными глазами.

Он молча подошел к своему месту на нарах, опустился на подстилку из подсохших еловых веток и устало, словно через силу, снял фуражку, вытер ладонью пот, бисеривший на лбу.

— Прошу, товарищ лейтенант, — моментально подсел к нему Василий Семенушкин, протягивая цигарку, которую оставалось только склеить и прикурить.