Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!

Если он, Максим, пользуется полным доверием командования, то почему все его ходатайства о награждении матросов остаются без ответа? Нет, не обязательно положительного, а самого простого. Допустим: «Сообщаем, что матрос такой-то за подвиг, совершенный им, будет отмечен несколько позднее».

Да что там говорить про правительственные награды, если за все время кровавых боев ни один из его матросов не получил самой обыкновенной благодарности хотя бы от командира роты!

Как ошибочно считал Максим, все это было свидетельством того, что к нему все еще присматривались, все еще особо придирчиво оценивали каждое его действие, каждое слово.

Долгущими осенними днями, когда фашисты, прячась от нудного и холодного дождя, отсиживались по своим землянкам, безжалостно терзая губные гармошки, аккордеоны и патефоны, он не раз подумал о том, что его проверка в Особом отделе так быстро и успешно завершилась лишь потому, что перешли они фронт в полосе обороны именно этой бригады морской пехоты, где каждый командир взвода — недавний однокашник по училищу; все они, конечно, сразу же и опознали, и аттестовали его с самой лучшей стороны.

А если ему, лейтенанту, нет полного доверия, то не повредит ли матросам то, что он тоже подписал письмо? Да еще первым? Не посчитают ли это сговором, не решат ли, что письмо родилось в результате подсказки его, лейтенанта Малых, и преследует лишь одну цель: прячась за просьбу дать матросам возможность воевать на кораблях, посеять среди них недовольство своим сегодняшним положением? Не ударит ли кому в голову, что это письмо породит ослабление боеспособности взвода?

Своими сомнениями он не имел права делиться с матросами, поэтому внешне решительно и поставил свою подпись под письмом.

Письмо унесла Рита, которая по делам службы довольно часто бывала в Ленинграде. Унесла прямо в Смольный. Значит, сейчас оно уже изучается, если не самим товарищем Ждановым, то кем-то другим, пользующимся его доверием.

А пока для него, лейтенанта Малых, дни шли однообразно, серой и тревожной чередой. Норму на патроны еще не ввели, но до сих пор не отменили и ограничения на снаряды; теперь наши пушки больше молчали. Случалось, иная батарея неделю молчала, словно и не было ее здесь вовсе, чтобы вдруг, когда фашисты, окончательно обнаглев, начинали позади своих окопов бродить почти толпами, обрушивать на них несколько яростных залпов. И вновь замолкала надолго.

А в городе, как рассказывала Рита, блокада еще чувствительнее: уже не спешат, еле бредут по улицам люди — усохшие и постаревшие за эти почти два месяца блокады.

Да, уже почти два месяца Ленинград в блокаде. И сколько еще будет продолжаться она?..

Сегодня на промерзшую землю — наконец-то! — лег снег. Не однодневкой-гастролером, а хозяином до весны. Сразу светлее стало вокруг. И трупы, которые костенели на ничьей земле, теперь не так мозолят глаза, не порождают непотребных мыслей о быстротечности жизни человека.

Снег хорош еще и тем, что на нем пока каждый след отчетливо виден. Значит, наблюдатели сразу заметят и доложат, если фашисты сползают на ничью землю.

Ничего веселого, радостного не было в мыслях лейтенанта Малых за эти долгие, однообразные дни. И вдруг телефонный звонок из штаба батальона:

— Малых? К тебе вышел комиссар. Понял? Комиссар бригады! Встреть, как полагается.

Встреть, как полагается… В доброе, мирное время он, лейтенант Малых, объявил бы сейчас аврал, потом приказал бы матросам переодеться в то, что поновее. А сейчас он только и сказал никому конкретно:

— Из землянки не отлучаться. Полковой комиссар вот-вот будет.

Сказал это спокойно, вроде бы даже равнодушно, а у самого сердце екало, подсказывало: «Наверняка по поводу того нашего письма…»

Объявил матросам о скором появлении начальства — те по привычке, оставшейся от прошлых лет службы, как и чем могли, привели еще в больший порядок землянку и себя, подбросили в печурку щепочек. На этом все приготовления и закончились. А лейтенант вышел из землянки на пронизывающий ветер: он, как командир, был обязан встретить начальство на границе своего района обороны.

Только вылез из землянки, только сделал несколько шагов, четко отпечатав их на снежном покрывале, не успел еще и замерзнуть, а полковой комиссар — в простом полушубке и серых валенках — уже тут как тут. Рапорта не выслушал, просто поздоровался за руку и сказал обыденно, вовсе не тоном начальника:

— Ну, веди, командир.

И в землянке, едва мичман скомандовал: «Смирно!» — комиссар сразу же сказал: «Вольно», — и прошел к столу, положил на него свою шапку. Правда, потом, когда бросил полушубок на нары, и ее швырнул туда же. Какое-то время молча посидел, борясь с одышкой и вытирая платком потные лоб, лицо и шею. Потом, оправдываясь, выдохнул:

— Годы-то уже не те.

Ему было около пятидесяти. Максим отчетливо помнил, как еще этой весной комиссар резво взбегал по трапу на корабль. А сейчас и вся голова седая, и отечные мешки под глазами. Невольно подумалось, что комиссару бригады морской пехоты достается, пожалуй, значительно больше и крепче, чем командиру взвода; и ответственность далеко не та, да и высокое начальство небось за всё, за все упущения любого командира с него, комиссара, спрашивает таким тоном, что оно уже положит трубку, а ты полной грудью вздохнуть все еще остерегаешься.

— Знаете, зачем я пришел к вам? Догадываетесь или нет; почему раньше к вам не заглядывал? — начал комиссар, отдышавшись.

Матросы предпочли отмолчаться: зачем привлекать к себе внимание высокого начальства?

— Как предписывает наш устав, комиссар всегда должен быть там, где сейчас он всего нужнее, — продолжал полковой комиссар, которого будто нисколечко и не задело это молчание. — Для подъема боевого духа у личного состава должен быть именно там. У вас во взводе, как нам известно, боевой настрой на должной высоте, так чего, спрашивается, было время на вас тратить? Вот и не заглядывал. А сегодня пришел.

Он помолчал, словно решаясь на что-то, потом достал из нагрудного кармана кителя лист бумаги, развернул его и сказал, покосившись на снарядную гильзу, коптившую на дальнем от него конце стола:

— Пожалуй, лучше прочту то, что вам адресовано. Так оно авторитетнее прозвучит.

Несколько матросов потянулись к снарядной гильзе, но взял ее мичман Мехоношин и не поставил на стол рядом с комиссаром, а, держа ее, остался стоять за его спиной.

И в этот момент, когда торжественные и радостные минуты были так близки, раздался грохот дружного артиллерийского залпа и почти одновременно с ним — взрывы многих снарядов и мин. Они были так дружны и мощны, что земля задрожала и даже будто простонала от боли, причиненной ей; в разошедшиеся щели между бревнами наката заструился песок на стол, мягко застучали маленькие комочки глины. Залпы следовали один за другим, и теперь земля дрожала непрестанно.