Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!

Стала студенткой — впервые попала в обстановку, резко отличающуюся от привычной. Прежде всего, здесь она сразу увидела столько людей, сколько не привелось за минувшие восемнадцать лет. И справедливо отметила, что многие новые ее знакомые оказались значительно начитаннее, даже вроде бы культурнее, чем ее друзья-пограничники: не робели перед Печориным, Онегиным и другими столь же знаменитыми литературными героями, а самоуверенно, даже с апломбом разбирали их по косточкам; не путали Чайковского с Мусоргским, Верещагина с Репиным; а как пламенно некоторые из них выступали на собраниях, клеймя позором фашистов Германии и Италии, самураев и всех прочих, подобных им, всех, кто пытался утопить в крови революционное движение!

Но Рита верила уже делам, а не словам. Больше того, ей казалось, что настоящему мужчине вовсе не обязательно говорить красиво. Иными словами, не воспылала, не прониклась она полным доверием к новым знакомым, поэтому и не завела сердечной дружбы с однокурсниками, поэтому решительно и отшивала всех ухажеров. А когда одна из сокурсниц сказала, что она, Рита, несовременна, что не произойдет ничего страшного, если она с кем-то из парней и дружить станет, в кино или театр с ним сходит, разок поцелуется, Рита отрезала: дескать, выйдет замуж только один раз и на всю жизнь. Это ей поставили в вину: не пристало студентке первого курса говорить о подобном. В ответ Рита ляпнула и вовсе такое, что комсорг группы схватилась за голову: она во весь голос заявила, что не только выйдет замуж, но и обязательно родит. Сколько надо будет, сколько сможет, столько и родит.

Вскоре Рита заметила, что это столь откровенное заявление кое-кого покоробило, кое-кого даже оттолкнуло от нее, но не пожалела о сказанном: ведь все это так естественно для каждой нормальной женщины; примером тому и ее мама. Мама… Ее не стало в тридцать девятом году. Тогда папка служил на границе с Финляндией, отвечал за самый беспокойный ее участок (во всяком случае Рита так считала). За тот самый, где чаще и яростнее вспыхивали провокационные перестрелки. Во время одной из них шальная пуля оборвала жизнь мамы…

— Вот и осиротели мы с тобой, парень, — сказал тогда папка, положив свою сильную руку на ее голову.

Папке очень хотелось иметь еще и сына, но мама больше почему-то не могла рожать. Вот в минуты большой грусти или радости папка и навеличивал Риту «парнем». Она не обижалась. И в тот раз, помнится, только взяла руку папки, прижалась к ней щекой.

И раньше (еще при жизни мамы) Рита пыталась быть максимально полезной папке, его товарищам. Теперь это стало для нее потребностью. Почему она поступила именно в институт иностранных языков? Не раз бывала свидетельницей беспомощности отца в тех случаях, когда задержанный нарушитель границы не знал русского языка или прикидывался незнающим. В подобных случаях у папки опускались руки, вернее — он вызывал кого-либо, знающего чужой для него язык. И тот приезжал на заставу (или задержанного нарушителя границы доставляли к нему), допрашивал, оформлял протокол и уезжал. Чтобы в будущем напрочь исключить подобную необходимость, Рита и поступила в этот институт, решив после окончания его обязательно вернуться к папке и стать для него переводчицей. Считала, что и сейчас (после второго курса) вполне пригодна для выполнения этих обязанностей, и, когда началась война, прорвалась к папке. Но он, выслушав ее с пятого на десятое (мешали телефонные звонки и люди, приходившие по самым различным делам), категорично заявил, что советскому человеку (а комсомолке — в особенности) непозволительно, даже позорно-преступно в такой ответственный для всей Родины момент исчезать из поля зрения своего начальства, что ее появление здесь — дезертирство и никак иначе он не согласен оценивать ее поступок; дескать, парень, пожалей мои седины, убереги их от позора и немедленно езжай в свой институт, где тебя, поди, давно ищут. Поэтому и муторно было у нее на душе там, на островке, когда она ждала пароходика; публично оскорбленной в своих лучших чувствах считала себя Рита тогда, вот и сторонилась людей, за самостоятельностью, даже за безразличием ко всему окружающему пыталась скрыть свою полную растерянность, свое искреннее раскаяние.

А Максима она приметила еще там, на причале. Даже почувствовала к нему некоторую симпатию: он был тоже обижен какой-то людской несправедливостью (иначе с чего бы ему хмуриться?), тоже был одинок на этом клочке земли; может быть, и вообще одинешенек на всем белом свете?

Потом, когда он так бесцеремонно сорвал с нее платье, она внутренне вспыхнула от негодования. И сразу же угасла, подавленная трагической действительностью: и пароходик, и столько людей — женщин, детей и моряков — за какое-то мгновение погибли, только они с мичманом уцелели. Вернее — пока уцелели. Ведь кругом только волны. Невзрачные, без белых пенных гребней, не вздыбленные, дышащие мощью, а пологие, вроде бы даже ленивые…

Рита до мелочей помнила все, что Максим сделал для того, чтобы она сейчас жила. С радостью берегла в своей памяти и то, что невероятно дружескими, по-братски надежными были его руки, когда он прижимал ее к себе, давая возможность отдохнуть, наконец, когда подсаживал в лодку дядюшки Тоомаса.

Теперь она, Рита, на всю жизнь должница Максима. Теперь он для нее, если говорить честно, самый дорогой человек. После папки, конечно…

А что взъелась на него, резко осадила, когда он ворвался в комнату… О вырвавшихся словах она пожалела тотчас же, охотно пошла бы на примирение. Но Максим принципиален, теперь он почти не глядит в ее сторону. Ну и пусть! Или у нее нет характера?

Так Рита рассуждала еще сегодня утром. Пока не случилось это. А теперь — только теперь! — она по-настоящему оценила характер Максима, убедила себя, что любит его и, если он захочет, всю жизнь рядом с ним шагать будет. И еще откровенно призналась себе, что очень хочет, чтобы в его глазах всегда сияло то самое восторженное изумление, которое тогда породило ее гневную вспышку. Ведь это прекрасно, если любимый находит в тебе что-то красивое, восхищающее его!

Скособочившийся месяц бесцеремонно заглядывал в девичью комнату, пряча добрую улыбку, смотрел на сестер, которые, обнявшись, безгрешно посапывали на кровати, стоявшей у окна. А кровать Риты жалась к дальней от окна стене, сюда месяц, как ни старался, не мог заглянуть. Да и не нужен он был Рите, сейчас она думала только о Максиме, видела его так отчетливо, будто он стоял перед ней. И его черные чуть вьющиеся волосы, аккуратным и в то же время кокетливым чубчиком стекающие к правому виску, и карие глаза, то искрящиеся смехом, то невероятно строгие. Правда, скулы у Максима выпирают несколько больше, чем следовало бы, придают его лицу что-то монгольское, но зато какая у него улыбка! И вообще, если быть честной, они будто нарочно созданы друг для друга: оба высокие, стройные и с сильными характерами.