Юрий Колесников - Координаты неизвестны

Холупенко ничего не ответил. Он выхватил у своего помощника сумку с бронебойными патронами и противотанковыми гранатами и в несколько прыжков достиг насыпи. Еще мгновение — и он уже возле состава. Прижимаясь к вагонам, он стал пробираться к бронепоезду. Все затаили дыхание.

Фашисты заметили смельчака и стали бить короткими очередями вдоль полотна железной дороги.

Но Холупенко уже был под вагоном состава ортскомендатуры. Оттуда он несколько раз выстрелил по бронепоезду из противотанкового ружья.

Это ничего не дало.

Холупенко продвинулся еще немного и снова открыл огонь. Пули ложились в цель, но существенного вреда бронепоезду, видимо, не причиняли. Выпустив последний патрон, партизан пополз вперед.

В это время над переездом пронеслись на бреющем полете три немецких бомбардировщика. Послышались взрывы, затряслась земля. Фашисты бомбили партизанский обоз. Положение становилось все более угрожающим: одна пушка уже выведена из строя, у второй кончились боеприпасы. Подвезти их невозможно. По команде Томова партизаны открыли огонь зажигательными пулями по составу ортскомендатуры. Некоторые вагоны загорелись. Под прикрытием дымовой завесы можно было вынести раненых и несколько перегруппировать силы.

А бронепоезд продолжал вести огонь, хотя получил серьезные повреждения. Паровоз уже был выведен из строя, одна бронеплатформа сгорела, несколько огневых точек умолкло. Но смертельно раненный, бронепоезд был еще очень опасен, да и оставшиеся в нем фашисты не теряли надежды на прибытие подкрепления.

Занималось утро, и свежие войска могли прибыть с минуты на минуту. Томову доложили, что на помощь заслону вышел в обход один батальон. Он должен был зайти с противоположной стороны и ударить бронепоезду в тыл. Где-то вдалеке раздался взрыв. Это минеры батальона разрушили небольшой железнодорожный мост, чтобы отрезать бронепоезду путь назад и помешать врагу подослать подкрепление.

И вот в это время у бронепоезда вдруг выросла фигура Холупенко. Он метнул связку противотанковых гранат. Страшной силы взрыв потряс воздух. За ним последовал еще один. Огромная волна подняла бронепоезд в воздух. Летело все! И бронированные башни, и колеса, и шпалы, и рельсы, разворотило даже насыпь.

Видимо, гранаты угодили в склад с боеприпасами. Несколько партизан были ранены.

Далеко, за несколько десятков метров от места взрыва, партизаны нашли останки отважного бронебойщика.

В тот день у безымянного переезда железнодорожной магистрали Москва — Варшава — Берлин в большой могиле рядом с павшими партизанами, женщинами и детьми были похоронены партизанский бронебойщик украинец Григорий Тарасович Холупенко и французский лейтенант, граф Жан-Пьер де Шаррон, державший в своих объятиях маленькую с исхудавшим личиком белокурую девочку из Белоруссии, имя которой так и осталось неизвестным…

…У могилы под большой красной звездой была установлена табличка со стандартной надписью: «Achtung! Partisanen Kolpack!»

Немецкую колонну жители села заметили еще издали. Впереди мчались мотоциклисты, за ними тянулась цепочка грузовиков и каких-то необычных серых автобусов. В деревне раздались тревожные голоса:

— Немцы! Прячьтесь! Немцы!

Все бросились кто куда.

Небольшое село стояло в стороне от шоссе и железной дороги. До ближайшего города было больше тридцати километров. Оккупанты наезжали сюда не часто. Впервые они появились год назад, когда поблизости проходила линия фронта, наскоро обшарили хаты, постреляли кур и гусей, а потом собрали всех жителей у здания бывшего сельского совета. Краснощекий приземистый толстяк в офицерском кителе с посеребренными погонами, стоя в кузове грузовика, объявил, что отныне и на веки веков здесь устанавливается власть непобедимой Германской империи, во главе которой стоит рейхсканцлер Адольф Гитлер. Офицер поморщился, заметив, что при упоминании имени фюрера зааплодировали лишь солдаты, а крестьяне молча стояли, опустив головы, как на похоронах. Он покраснел, недовольным тоном что-то сказал переводчику, прямому, как жердь, унтер-офицеру в очках.

— Офицер германски армия, госпотин комендант, сказаль: кто рус шеловек не пудет пошиняется закон Германски империя, того расстреляйт!

Переводил он плохо, но люди поняли, что вместо сельсовета теперь будет управа и что жители села обязаны беспрекословно повиноваться всем законам германского государства: выполнять все требования старосты, который в свою очередь будет получать указания из города от господина коменданта. При этом переводчик указал на говорившего офицера. Это и был комендант.

Тут же был представлен назначенный оккупантами староста. Все очень удивились, когда им оказался бухгалтер колхоза Степан Ячменев. Его знали много лет как честного, правда, немного замкнутого и молчаливого человека. Дело свое он знал, люди его уважали, и вот поди же…

Но Ячменев и сам удивился. Еще до собрания его вызвали, и офицер расспрашивал, сколько в селе осталось жителей, многие ли ушли в Красную Армию, сколько голов скота у крестьян, что уцелело из колхозного имущества?

На все вопросы он отвечал неопределенно, ссылаясь на то, что колхоз спешно эвакуировался, что проходившие потом части тоже кое-что увезли, поэтому он точно не знает… О себе Ячменев сказал, что нигде не бывает, в военных делах не разбирается и в армии, ясное дело, не служил. При этом он показал на укороченную от рождения ногу. На этом беседа закончилась. И вдруг его объявили старостой!

Ячменев подошел к офицеру и сказал, что не сможет быть старостой из-за физического недуга. Толстая физиономия немца перекосилась от злости, он что-то буркнул в ответ. Переводчик перевел:

— Госпотин коментант сказаль — это пошёт! Польшой пошёт тля рус слюшить староста Германски империя! Кто не пошиняется закон Германски империя, тот расстреляйт! Понималь?

Незадолго до наступления темноты, погрузив на машины «реквизированное» имущество, гитлеровцы уехали.

Прошло несколько дней, Ячменев ходил сам не свой. Все его стали сторониться. Конечно, с ним здоровались, и очень почтительно, но Ячменев прекрасно понимал, что скрывается за этой внешней почтительностью. И жена его потеряла покой. Ее тоже сторонились, женщины разговаривали с ней неохотно, сухо.

Дома у Ячменевых будто покойник лежал, все молчали, даже дети перестали шуметь. К ним теперь никто не приходил. Старший сын Саня, которому шел тринадцатый год, совсем помрачнел, особенно после того, как один из школьных друзей выпалил: «Отец твой — шкура… Вот кто он! Продался фашистам!»

Саня понимал, что отец тяготится этой гнусной должностью, но сказать ребятам не мог. Кто бы ему поверил? Только с матерью он был откровенен и как-то спросил ее напрямик: