Василий Яковлев - Разведчики

В это время за ковром послышался вначале шорох, потом какой-то удар. Бергер взглянул в ту сторону внимательно, Курт Кох безразлично.

— Соседи, — пожал он плечами. — Довольно беспокойные, — и, переводя взгляд на камни, махнул рукой. — Ладно, Бергер, ваша взяла, берите за две. Цените мою уступчивость. Вы коммерсант, знаете, что значит продать в убыток. Но в будущем нам еще не раз, я думаю, придется оказывать друг другу услуги. Пусть это будет залогом наших добрых отношений.

— О, вы не ошиблись, Курт, я всегда, чем могу… — руки Бергера дрожали, когда он прятал камни в нагрудный карман мундира. — А теперь я пойду. Дела, дела. Сегодня едем с Вадлером в концлагерь. Поездка не из веселых, но — служба.

— Да подождите, надо же обмыть, как говорят русские, нашу сделку, — говорил Кох, подходя к буфету и вынимая бутылку коньяка.

— Нет, нет, — Бергер решительно направился к двери. Он боялся, что Кох передумает.

«А ведь он недалек, этот интендантский коммерсант, — думал Бергер, выйдя на улицу. — Здорово я его обставил. Эти три камня стоят, по меньшей мере, тысяч десять. А при желании можно и больше выколотить». О характере услуг, которые ему придется оказывать Коху, Бергер не думал. Его не пугали самые рискованные махинации, самые грязные сделки — ему не привыкать.

Переждав немного после ухода Бергера, Курт, заперев двери и задернув оконную занавеску, подошел к потайной двери. Открыл ее, проскользнул в чулан.

— Что тут стряслось?

— Уснул я, — проговорил Петр. — Две ночи не спал.

— Нельзя же так, — рассердился Румянцев. — Сам понимаешь, что могло бы случиться, заподозри Бергер… С чем пришел?

— В отношении Зембровецкой. Задание выполнил.

Эти дни стал я к ней присматриваться. Старался познакомиться поближе. Она вначале ни слова в ответ. Даже не глядит в мою сторону. А недавно отвозил ее вместе с Вадлером домой — шофер их тоже так напился, что…

— Короче можно?

— Можно и короче. В общем, Вадлер заснул сразу. А эта Людмила тоже пьяная, пьяная, но держится. Говорю ей: «И охота тебе такую скотскую жизнь вести? Молодая, ладная». А она: «Что взамен предложить можешь? С голоду подыхать?» Зачем, говорю, можно подыскать хорошего парня. Зажить, как все люди. А она: «Где ты его найдешь? Ты бы женился, например?» А что ж, говорю…

— Короче, Петр, короче.

— Ну, произвел я на нее этим разговором впечатление. Внимательней ко мне стала. К себе приглашает. Зашел я раз, другой. А вчера она и говорит: хочу я тебя, Петр, испытать. Верность и любовь твою проверить. Все сделаю, отвечаю. Она в глаза смотрит и раздельно так говорит: «Вещь одну нужно уничтожить. Спрятана она в овраге, недалеко от городской свалки, куда ты мусор возишь». Что за вещь, спрашиваю. Она в упор опять смотрит и говорит: «Рация. И больше не спрашивай ни о чем». Представляете, что я чувствовал. Однако сдержался, безразлично так говорю: а чего мне расспрашивать. Надо, — значит, сделаю.

— Дальше, дальше, Петр!

— Нашел я эту рацию. Перепрятал. Нашей советской марки она. Откуда же у Зембровецкой может быть советская рация?

— Тут подумать надо, Петр. А тебе — расспросить ее поподробней о прошлом.

— Спрашивал — молчит.

— Еще спроси. Очень важно узнать это.

— До чего надоело мне с этой шлюхой возиться. Неужели не нашлось другого задания для Петра Костомарова?

— У разведчика не может быть хороших и плохих заданий. Ты это запомни. Нужно — значит нужно. Знакомство с Зембровецкой поддерживай.

Ночью Румянцев получил ответ на свой запрос в отношении Рубцовой. Никакого задания ей не давали, и вообще фамилия ее командованию не была известна.

Этим же вечером Вадлеру пришлось пережить очень неприятные минуты в кабинете Розенберга.

— Вы бездарны. Вы на редкость бездарны! — кричал генерал. — И какой черт понес вас в разведку? Вам бы швейцаром в гостинице служить. Сидели бы да чаевые в карман клали.

— Но я не понимаю… — возразил было Вадлер.

— Ах, вы еще и не понимаете?! Неизвестная рация несколько вечеров подряд выходит в эфир, а вы… вы спрашиваете меня, в чем ваша вина? Хороша служба безопасности! Кто-то около вашего управления ведет передачи, а вы до сих пор не обнаружили кто.

— Но мы прочесали весь район. Улицу за улицей, дом за домом…

— Мне плевать на ваши «но». Нужны результаты, результаты! Так чего доброго завтра партизаны поставят рацию в вашем кабинете, а потом до моего доберутся. А вы будете говорить «но». Не вздумайте почивать на лаврах, Вадлер! Впрочем, какие там лавры? Лейтенант Краузе был прав в отношении вас. Советского резидента вы упустили? Молчите, Вадлер! Сквозь землю проваливаться — это удел мертвых, а я уверен, что майор Петров жив. А машина с убитыми немецкими солдатами? Вы даже не способны заставить говорить советского разведчика. Кстати, я сам допрошу его. Я и Краузе. Это будет для вас наглядным уроком того, как надо разговаривать с русскими.

— Но, господин генерал, вряд ли этот русский сможет ответить на ваши вопросы…

— Что-о? Он умер?

— Нет, нет, господин генерал. Он жив, но только…

— Ясно. Положите его в госпиталь. Передайте мой личный приказ: сделать все, чтобы пленный мог говорить. А вам я даю три дня. Если рация не будет обнаружена, пеняйте на себя.

Никогда, пожалуй, не впадал Вадлер в столь глубокое уныние, как после разговора с Розенбергом. Ему опять недвусмысленно дали понять, что его, Вадлера, только терпят. И стоит ему серьезно оступиться, вышвырнут вон. Сколько раз уже было так, сколько унижений довелось ему изведать. На сей раз Вадлер гнал воспоминания, а они не уходили.

В 1917 году произошло то, чего Вадлер не ожидал никак, что привело его в полную растерянность: команда миноносца «Пылкий» присоединилась к другим судам Черноморского флота, выступившим против самодержавия. Никогда не задумывался Вадлер над тем, что такое народ, что такое матросы, с которыми в течение стольких лет он сталкивался ежедневно. Чего тут думать? Безликая, безвольная масса, созданная лишь для того, чтобы повиноваться. И вдруг эта масса, эта матросня диктует ему, графу Вадлеру, свои условия. И самое страшное — он почувствовал в ней силу. Силу, которой невозможно противостоять. Бросился к Колчаку, того и след простыл. И этому всесильному, мудрому адмиралу пришлось покориться властной, непонятной силе, именуемой — революционный народ.

Вадлер отошел от дел, затаился. Теперь у него действительно не было иного выхода, кроме как выждать, пересидеть это тревожное время. Ничего не осталось в душе Вадлера, кроме ненависти. Бешеной, лютой ненависти к этим людям, которые лишили его всего, что он имел. Он решил бороться. Но как? Кругом полнейшая неразбериха. Кого избрать в союзники, к кому примкнуть? Вадлер метался в поисках выхода, затравленный, одинокий. И вдруг воспрянул — в Крым вступали англо-французские войска.