Василий Яковлев - Разведчики

Непонятно было, по какому, собственно, поводу они собрались, а может, и без всякого повода. Бергер еще днем, встретившись с Куртом в ресторане, пригласил его покутить в тесной мужской компании. Без всяких там девок. Вадлер, увидев Курта Коха, вначале поморщился, но быстро взял себя в руки и уже ничем не выдавал своего недовольства, весьма понятного, если вспомнить их прошлый разговор. Кох держался просто, часто обращался к Вадлеру, говорил с ним вовсе не пренебрежительно, как тогда. С каждой рюмкой Вадлер становился менее сдержанным. Язык у господина подполковника развязывался все больше.

А теперь он откровенничал. Невеселое это было откровение, ибо Вадлер подводил итоги своей деятельности.

— Но позвольте, господин подполковник, разве все так уж плохо обстоит? Вам удалось завербовать Рубцову, разоблачить этого… Костомарова, вам служила Зембровецкая…

— Зембровецкая… Кто она такая? Самая обычная потаскуха. Беляев, Асанов — бездарь. И с Костомаровым ерунда получилась. А кто убил Беляева? Куда делась Зембровецкая? Кто вел передачи по радио? Кто, скажите вы мне?

— Это не по моей специальности, — заметил Курт Кох.

— То-то, что не по вашей. Вы счастливей меня, обер-лейтенант, еще и потому, что у вас есть родина. А у меня? Что у меня?

— Но нельзя же так мрачно смотреть на вещи.

— Э-э, оставьте. Когда вы доживете до моих лет и увидите, что все ваши карты биты одна за другой, вот тогда я хотел бы знать, что и кто сможет вас утешить.

— Меня, надеюсь, такая участь минует, Вадлер, — это прозвучало неожиданно серьезно. Вадлер встрепенулся. Но Курт уже улыбался, как всегда, и закончил: — И потом всегда есть красивые женщины и вино — вот источник забвения. Испытанный.

— Все это в молодости, в молодости. А что у меня осталось в жизни? Разве я могу забыть когда-нибудь этих, которые молчат и смотрят, смотрят и молчат? — Вадлер стукнул ладонью по столу так, что звякнули бутылки, упали бокалы. — Эти глаза… Они меня всегда преследуют. Везде. Вот даже показалось, что вы сейчас глянули на меня так же…

— Это нервы, господин подполковник, надо почаще отвлекаться от работы, почаще встряхиваться, — и Курт засмеялся. — Берите пример с меня.

— Да, да, вы молодец. А вот скажите мне, Курт, что такое русская душа, в чем ее разгадка?

— Я не задумывался над этим…

— А я задумываюсь. Все чаще и чаще. И знаете, это иногда полезно. Начинают проясняться совершенно неожиданные вещи. Вот вы упомянули о Рубцовой. Я бы считал это самой крупной своей победой, искупающей многие неудачи, если бы… если бы…

— Что если бы? — насторожился Кох.

— Пока ничего определенного. Но боюсь, что и эта моя карта окажется бита.

Больше о Рубцовой Вадлер ничего не сказал. Курт не расспрашивал. Все это было слишком серьезно. Он напряженно думал, совершенно машинально прислушиваясь к пьяной болтовне своего собеседника.

— И все же, господин генерал, я не советовал бы столь важный документ хранить у себя. Даже в несгораемом сейфе. Приказу фюрера должна быть обеспечена полнейшая безопасность.

— Хорошо, Краузе. Можете идти.

— Но, господин генерал…

— Я, кажется, сказал ясно: можете идти.

Пристукнув каблуками, Краузе вышел из кабинета. Однако весь вид его говорил, что разговором с генералом он недоволен.

Краузе был недоволен не только этим разговором. Он вообще был недоволен генералом Розенбергом. Этот пруссак загружает его сотней мелочей, всякой писаниной, держит на побегушках. Он, Краузе, не может выполнять своих прямых обязанностей. Ведь и на нем, адъютанте, лежит ответственность за сохранность секретных документов.

Надо отметить, что и Розенберг не питал особых симпатий к Краузе. И прежде всего потому, что Краузе был офицером гестапо. А с гестапо у Розенберга свои счеты.

Спесивый пруссак не мог простить гестаповцам нанесенной еще до вторжения в Россию обиды. Его, фон Розенберга, чьи деды и прадеды жили и умирали во славу Германии, вызвали на допрос в гестапо! У них-де есть сведения, что его родственник Шрейдер служит англичанам. Это первое, а второе, есть сомнение в арийском происхождении. Ведь в жилах Шрейдера течет не одна капля еврейской крови, а они как-никак троюродные братья. Фон Розенберга от возмущения чуть удар не хватил. Как они смеют говорить это ему, фон Розенбергу!

Он происходит из знатной прусской семьи, не одно поколение которой давало Германии образованных, храбрых офицеров. Представители другой ветви семьи Розенбергов, по женской линии, предпочли военные лавры иным, более звонким — из чистого золота. Они не проливали кровь, но нередко оказывали куда большее влияние на исход войн и на судьбу страны, чем вояки Розенберги. Достаточно сказать, что банкир Шрейдер лично знаком с фюрером. В гестапо Розенберг все же сдержался, сухо отказался отвечать на подобные вопросы и вышел прямой, подтянутый, бесстрастный, как всегда. Из гестапо он отправился прямо в ставку Гитлера. Гиммлер знал, что генерал находится под покровительством Гитлера, и не хотел навлекать на себя недовольство фюрера, который дорожил поддержкой прусской военной знати. Он устроил разнос ретивым подчиненным, а Розенбергу принес извинения. Однако обиды генерал не простил.

В последнее время в городе стали все чаще появляться офицеры в форме СС. Нередко они проходили прямо к Розенбергу и подолгу задерживались у него. В такие часы ни одного из офицеров многочисленного штаба группировки Краузе дальше приемной не пускал.

К Приморску стягивались войска. Как сообщила Рубцова, секретный приказ ставки уже хранился в сейфе Розенберга. Для Румянцева настало самое решительное время. Близилось главное, ради чего он приехал сюда, ради чего рисковал и продолжают рисковать жизнью десятки людей.

В это утро Розенберг ушел из ресторана недовольным. Лизхен, всегда такая чистенькая, розовая, уютная Лизхен, заболела, и ему прислуживал сам директор ресторана. О господи! Видеть заплывшую жиром, какую-то всегда непроспавшуюся физиономию вместо свеженького личика, которое так приятно потрепать по пухлому подбородку!

Брезгливая мина не сходила с лица Розенберга. Он почти ничего не ел, швырнул на стол салфетку и, уходя, сердито бросил директору ресторана, что обедать он не придет, а ужин (обычно Розенберг ужинал в кабинете) пусть ему принесет кто угодно, если фрейлен Лизхен не сможет этого сделать, но только не сам директор.

Тот угодливо наклонил голову, а когда Розенберг вышел, заметался. Что же делать? Официанток в ресторане всего две. Но вторая — Мирка — только часов до двенадцати дня бывает относительно трезвой, а к вечеру напивается так, что непонятно, как только на ногах держится. Офицерам-то это нравится. А к Розенбергу разве такую пошлешь? Она там бог весть что может натворить. И удержать ее невозможно — хоть запри, хоть все вино попрячь, все равно напьется.