Владимир Карпов - Взять живым!

Прилегающий к зданию двор был завален ветвями деревьев, срезанными снарядами, изрыт воронками. Летали какие-то наполовину обгоревшие бумаги, у ограды торчали из земли короткие головешки.

Возле двери, которая была видна из дома, где недавно сидела группа Ромашкина, стоял другой солдат — такой же начищенный, в новом обмундировании. Завидев приближающихся бойцов, он взял метлу и стал подметать площадку у двери. Василий удивился: чего это он? Но, подойдя ближе, понял — ему приятно показать, какой мусор он выметает: под метлой позвякивали, переливаясь серебристым блеском и черным лаком, немецкие награды — Железные кресты. Видно, высыпались из ящиков, которые валялись недалеко от входа.

— Послушай, друг, — обратился Ромашкин к солдату, все еще разглядывая кресты на земле. — Мы — разведчики, были здесь, когда фашисты занимали эти бункера. Нам бы хотелось посмотреть, что там к чему; мы ничего брать не будем, только посмотрим.

— Ну, ежели в таких смыслах, то пожалуйста, товарищ капитан, дозволяю! — ответил боец, а Ромашкин тут же узнал его.

— Бирюков?! Живой!..

— Как видите, целый!

— Ну, здравствуй!

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— Ребята, это мой боец, мы с ним под Москвой стояли! — пояснил Василий своим разведчикам.

— Точно, стояли! — подтвердил Бирюков. — Я ведь все помню, товарищ капитан. Как вы меня попрекали. Как медведем называли. Вот глядите, стало быть, я стрелять лучше немца умею, ежели в Берлин его загнал! Теперь, стало быть, он не оправится, тут уж в тех самых полных смыслах, как водится!

— Дорогой ты мой, я так рад тебя видеть! Ты же мой первый солдат! Такую войну прошел и выжил! А где другие братья славяне — Оплеткин, Кружилин?

— Не знаю, товарищ капитан. Меня ведь вслед за вами чесануло. Танки опять утром пошли, один я изжарил. А другой прямо по мне из пулемета саданул. Считай, пополам перестрочил, как на швейной машинке. Пять пуль влепил, зараза! Но я живучий. Выдюжил. А в полк свой после госпиталя не попал. Хотел, конечно, да не пришлось. Далеко ушла война, покуда я лечился. Никто не знал, где наш полк. А насчет бункеров этих, товарищ капитан, вы сейчас идите и вертайтесь, пока моя смена придет. Только осторожно — там темно, побитые фрицы еще не все убраны, да по сторонам глядите, может, в какой комнатенке еще и живые хоронятся.

— А про Гитлера слыхал? — спросил Ромашкин.

— Да что слыхал: сначала он травился, но яд его не берет — сам хуже яда, потом застрелился. А после вот в этой самой воронке вместе с его бабой и любимой собакой сожгли и землей притрусили. — Бирюков показал на одну из воронок недалеко от дверей.

— Так мы все это в окно видели! — воскликнул Вовка. — Неужели это был Гитлер?

— Тут многих жгли, — и Геббельса, и его жену, и бумаги всякие, — солидно пояснил Бирюков.

— А ты откуда знаешь? — спросил Саша.

— Комиссии разные обследуют. Огарки от Гитлера, когда их вытянули из той ямы. Я даже в акте расписывался как свидетель: видел, значит, что и где найдено, и подтвердил.

— Точно определили, что сам Гитлер сгорел?

— Сперва сомневались. А потом дошли до точности. Девушка тут одна в той комиссии, младший лейтенант, хорошенькая такая, ладненькая, сказывала: теперь уж точно установлено — Гитлер сгорел и еще Ева Браун.

— А как установили-то? От них вроде бы жарковье для собак осталось, — допытывался Вовка.

Бирюков помедлил и, наслаждаясь своей осведомленностью, сказал:

— Нашли способ! По зубам! Тут его медицинская книжка была, а в ней записано, в каком зубе какая пломба вставлена. Все и совпало.

— Что же, зубы ему выдирали?

— Нет. Такое, как водится, при комиссии где-то там в госпитале сличали. А мы только разговор об этом слышали.

— Ну, ладно, пошли, братцы, а то сменят Бирюкова, нас назад не выпустят. Ты сколько еще продежуришь?

— Час простою, не больше.

Разведчики открыли тяжелую дверь и вошли в мрачный серый вестибюль. На полу валялись обломки потолка и огромная разбитая люстра. По широкой лестнице пошли вниз. Чем ниже, тем гуще спертый сырой воздух с запахом гнили и разлагающихся трупов. Внизу было темно, пришлось подсвечивать фонариками. От лестницы уходил вдаль длинный коридор, справа и слева двери

— открытые, закрытые, полусорванные. Под ногами лужи, бумаги, битое стекло.

Ромашкин заглядывал в комнаты, светил фонарем: письменные столы, выдвинутые и вырванные ящики, пишущие машинки, распахнутые шкафы и всюду бумаги, бумаги с предупреждением в верхнем углу «Geheim»

— «Секретно». Да, когда-то они были совершенно секретными, а сейчас никому не нужны: нет больше фашистского государства, его тайны теперь будет знать весь мир.

Ромашкин поднял с полу большую книгу, прочитал на обложке: «Геббельс. Малая азбука национал-социализма».

Комнаты, комнатушки, узел связи. Поворот коридора, спуск еще ниже. Огромный зал, пол затянут серой ковровой тканью. Валяются мягкие кресла, столы опрокинуты, разбиты плафоны на стенах, видно, здесь был бой с охраной. И вот кабинет Гитлера. Портрет Фридриха Великого висел на стене, а на полу валялись бумаги и фотографии. Василий увидел на одной из них Гитлера, гуляющего с овчаркой. На спинке поваленного стула висел серый френч. Может быть, Гитлера? Над кармашком приколот значок с фашистской свастикой.

Ромашкин взглянул на часы. Надо было возвращаться, чтобы не подвести Бирюкова да и самим не попасть в комендатуру.

Шаги отдавались в закоулках коридоров, казалось, кто-то идет вслед за разведчиками, подкрадывается откуда-то сбоку, выглядывает из черных провалов дверей. Ребята невольно передвинули автоматы из-за спины на грудь. Споткнувшись об ящик с бутылками, Вовка взял одну из них, показал командиру:

— Вино! Возьмем?

— Ну его к черту, может быть, отравленное, — отмахнулся Ромашкин.

Наверху вдохнули свежий чистый воздух.

— Будто в преисподней побывал, — сказал Иван.

— Она и есть, самый настоящий тот свет, — подтвердил Голощапов.

— Спасибо тебе, Бирюков, — поблагодарил Ромашкин. — Приходи в гости — мы на окраине стоим. Вот по этой улице прямо на восток дойдешь до трамвайного парка, там мы и стоим.

Полковник Караваев решил собрать офицеров полка. Хозяйственники подготовили обед в небольшом уцелевшем кафе. Столы сияли накрахмаленными скатертями и салфетками, вазами с цветами, фужерами, тарелками с золотыми ободками.

Большая желтая застекленная машина, заряженная патефонными пластинками, играла плавные вальсики. Немецкие повара и официанты улыбались, будто всю жизнь ждали встречи с советскими офицерами.

Караваев, помолодевший, хорошо выбритый, наглаженный, начищенный, улыбался, был весел, охотно шутил. Голубые глаза его струили теперь не леденящий холодок, а тепло летнего неба. Рядом с ним — Линтварев. Даже в самые трудные дни войны он бывал подтянут и аккуратен, а сегодня будто сошел с плаката, на котором изображалось правильное ношение военной формы.