Владимир Карпов - Взять живым!

Птицын улыбнулся, за толстыми стеклами очков глаза весело сверкнули:

— Этого я вам не скажу! Знаю, но не скажу. Пусть будет сюрпризом. Ну, мне надо работать. Надеюсь скоро увидеть вас. Звоните и приходите ко мне домой в любое время без всяких церемоний. — Птицын задержал руку Василия, склонил голову немного набок, тепло сказал: — Ведь мы фронтовые друзья, это очень многое значит!

В тот же день у Василия произошла еще одна неожиданная встреча. Только отоспались после ночной тренировки, пообедали, Ромашкин собирался побыстрее уйти в город, чтобы не угодить в какую-нибудь группу «встречающихся». Он хотел просто походить по улицам, посмотреть Москву, людей, метро — так и не побывал еще на всех станциях. У проходной Ромашкина радостно окликнул дежурный:

— Вот он! Сам идет.

«Ну, влип! Выступить пригласят», — с тоской подумал Ромашкин.

— К вам барышня, — с игривой значительностью сказал дежурный.

«Может быть, Верочка из Куйбышевского аэропорта? Но она не знает, что я в Москве. Или опять Таня?»

Под деревом стояла молоденькая девушка, на ней было красное с крупными белыми горошинами платьице, на стройных ножках сандалетки из тонких ремешков. Волосы у девушки светлые, крупными волнами они опускались на плечи. Загорелое лицо освещено приветливой улыбкой.

Василий удивился, он никогда прежде не встречал эту девушку. Только показались знакомыми большие распахнутые глаза. Вот их где-то видел.

— Вы ко мне?

— Да, — девушка заулыбалась еще приветливее.

«Где же я ее видел? Глаза… глаза». И вдруг вспомнил: мешочник тянет с буферов вагона мальчишку и у мальчишки были такие глаза.

— Вы, наверное, сестра Шурика? — спросил Ромашкин.

— Нет, — сказала незнакомка, качнув головой, красивые мягкие волосы прошлись по спине.

— Тогда не знаю…

— Я — Шурик, — весело сказала девушка.

— Как Шурик?

— Тот самый Шурик, которого вы подобрали в дороге, — девушка с удовольствием наблюдала за растерянностью капитана. — Мальчишке проще добираться до Ташкента, вот я и стала Шуриком. В больнице меня остригли под машинку, так что не трудно было преобразиться. В общем, это я. Вот вам доказательство. — Она подала письмо. — От вашей мамы.

Василий быстро пробежал глазами строки, уловил главное:

«…Приехать не могу — работа. Шурочка очень славная девушка, привязалась я к ней. Но у нее свои заботы. Обстоятельства требуют возвращения в Ленинград… А я бы рада была видеть ее рядом всю жизнь…»

«На что ты, мама, намекаешь? — подумал Василий, украдкой мимо листа еще раз оглядывая Шурика. — „На всю жизнь“, — прозрачно и понятно. Но разве это так делается, мама? Шурочка хорошенькая, даже красивая. Но мы, наверное, очень разные люди. Она девчонка. Мне ближе Вера, Таня или кто-то похожая на них. С биографией. С этой птичкой мне и поговорить не о чем будет…» Думая об этом, Василий приветливо улыбался, он вправду был рад и удивлен такой неожиданной переменой Шурика. Вспомнились некоторые детали из первой встречи: как безмолвно, с мольбой глядела на Василия с буферов вагона — мальчишка кричал бы, отбивался, а она молчала, лишь просила взглядом, а дома она заперлась в ванной и только худенькую руку высунула за одеждой, вспомнился и злой огонек в ее глазах, когда Василий вернулся от Зины.

— Мама пишет о каких-то обстоятельствах. Может, я могу помочь?

— Спасибо. Вы и так для меня многое сделали. В Ленинграде осталась бабушка. После блокады она, бедная, никак не придет в себя. Вот послушайте, что пишет. — Шура достала из сумочки письмо, стала читать с середины: «Дорогая внученька, терзает меня совесть, все молодые померли, а я живу. Ну, если богу так угодно, должна я заботы о вас принять на себя. Пока всех не определю, в землю спокойно не лягу». — Голос Шуры задрожал, она опустила письмо, стала рассказывать: — После блокадного голода у бабушки мания — хочет всех внуков поближе к хлебу пристроить. Двоюродных сестер моих — Катю и Любу — уже определила продавцами в хлебный магазин. Вот и меня зовет и ни о какой иной работе, кроме хлебопека, для меня слышать не хочет. Помру, пишет, тогда как знаете, а при мне чтобы рядом с хлебом были. Надо ехать, помочь бабушке преодолеть этот страх.

«А может, мы будем помогать бабушке вместе? Может, мамино пожелание сбудется? — вдруг подумал Василий, глядя на Шуру. — Совсем она не птичка, жизнь позади трудная, не легче моей фронтовой. И вообще, наверное, неспроста мы встретились, такая великая война шла, народ в движении, все перепуталось, смешалось, а мы вот встретились. Может быть, это судьба?»

Шуре будто передались мысли Василия, она поглядела ему в глаза, потом опустила веки, потупилась, видно, нелегко ей было говорить об этом:

— Мама ваша очень добрая и отзывчивая. — Шура помедлила, грустно улыбнулась. — И наивная. Да, именно наивная. От большой любви к вам. Она желает вам счастья и хочет сотворить его сама, своими руками. Считает вас еще мальчиком. Мы с ней о многом говорили, мечтали. Я соглашалась с ней, поддакивала, не хотела огорчать. Но вам скажу…

— Вы меня тоже считаете маленьким? — улыбаясь перебил Василий.

— Почему?

— Пытаетесь разъяснить. Может быть, я сам разберусь во всем?

Шура смутилась:

— Я хотела. Я думала. В общем, вы должны знать — я гордая! После того, какой вы меня видели, кормили, как нищую… Между нами никогда и ничего быть не может. Поймите меня правильно, я благодарна вам за помощь, даже за большее — за спасение. Как Шурик, я люблю вас и преклоняюсь перед вами. Но поймите меня и как женщину. Униженная женщина никогда не может быть счастливой. Я что-то не то говорю, да? Простите меня. Все как-то спуталось, неожиданно усложнилось.

— А не начать ли нам с той минуты, когда все было ясно? — предложил Василий.

— Как это? — светлея и по веселому тону Василия предчувствуя облегчение, спросила девушка.

— Вернемся к тому, что ты приехала! Здравствуй, Шурик!

— Здравствуйте, Вася!

— Ну, как там мама?

Они были вместе весь день. Обедали в ресторане. Сходили в кино. Потом Василий достал Шуре билет на Ленинградском вокзале в воинской кассе. А вечером проводил Шуру. Когда поезд тронулся, Василий пошел за окном, из которого она махала рукой… Шура удалялась. Но у него не было ощущения расставания, он был уверен: скоро они опять встретятся с Шуриком, встретятся уже как-то по-иному, они хоть и давно встретились, знакомство только состоялось, а узнать друг друга им еще предстоит.

И вот настал день Парада Победы. До этого стояла теплая солнечная погода, а 24 июня небо затянули хмурые тучи, моросил мелкий дождь. Но это не испортило праздника.

Василий стоял в строю, слушал мелодичный перезвон курантов, и опять его охватило ощущение поступи истории. Казалось, совсем недавно стоял он здесь, на белой, будто седой от горя и потрясения, площади, припорошенной снегом. Где-то рядом, обложив Москву с трех сторон, рвались к ней фашисты. Нестовствовал в Берлине Гитлер, узнав о параде. И вот нет ни Гитлера, ни его армии. Прохладный дождичек освежает лицо. Спокойно и радостно на душе. Легко дышится свежим воздухом, очищенным летней влагой. И все же немного грустно: суровое небо, отдаленное ворчание грома напоминают о войне, о тех, кто никогда уже не встанет рядом.