Станислав Гагарин - Мясной Бор

Гитлер часто задышал, воспоминания потрясли его, и ему стало жалко себя. Но усилием воли он расслабился, погасил закипевший было гнев. Наедине с самим собой Гитлер предпочитал не разыгрывать сцен — не было зрителей. Он раскрыл альбом и уселся на диван. Первая акварель изображала здание венской оперы. Гитлер улыбнулся. Да, этими картинками он зарабатывал себе на жизнь… Писая городские этюды, пейзажи, изображал на листах архитектурные достопримечательности столицы Австро-Венгерской империи и сбывал их продавцам рам для картин из дорогого багета. Молодой Адольф распалял воображение, представляя, как покупатель рамы вынимает написанную им работу и велит слуге выбросить на помойку, вставив взамен модную мазню удачливого халтурщика. Но и этот скудный, равно как и унизительный для большого, непонятого художника, заработок пришел к Гитлеру только к 1913 году. До этого он жил в жалких меблирашках, гнусность которых была невыносимой, потом Гитлер назовет их в «Моей борьбе» пещерами. Когда же не стало денег и на убогое пристанище, будущий вождь нации стал спать на садовых скамейках или под дунайскими мостами, а в холодное время обитал в ночлежных домах, дольше всего в «Мужском доме для неимущих», который находился на улице Мелдеман. Ради нескольких мелких монет он помогал дворникам убирать снег, на Западном вокзале подносил пассажирам чемоданы, мыл окна в магазинах, выбивал ковры… Подрабатывал Гитлер и как временный разносчик, но в этом качестве использовали его редко: вид у Гитлера, как у бродяги, был, мягко говоря, неприглядным.

Потом фюрер, всегда ненавидевший тех, кто получил образование, людей воспитанных и культурных, всех этих хлюпиков-интеллигентов, будет с гордостью повторять, что именно в те годы получил он знание практической жизни, которого не даст ни один университет мира.

«Я сам сделал себя, — любил говорить Гитлер. — Обошелся в собственном образовании без жидовских профессоров, тайная цель которых лишить настоящих немцев индивидуальности и подлинного самовыражения. Я читал необычайно много и притом основательно… За несколько лет я таким образом создал запасы знаний, которыми и сейчас еще питаюсь». Фюрер всегда подчеркивал, что открыл особый метод усвоения прочитанного. Суть его в том, чтобы запоминать существенное. Остальное нужно забывать, тогда чтение имеет какой-либо смысл…

Фюрер взял в руки еще одну акварель.

С поблекшей бумаги, краски уже выцвели, на него смотрел рядами окон королевский дворец в Хофбурге. Гитлер вспомнил, как дважды прогоняли его жандармы, когда он пристраивался на площади с жалким мольбертом. Теперь фюрер может занять любой королевский дворец в любой европейской стране. Жить в нем как хозяин… Но зачем ему это? Он ведь не толстяк Геринг, столь падкий на роскошь и внешнюю мишуру. Геринг — пошляк и плебей, ему не понять, что тому, кто развил в себе высшее духовное начало, не нужны никакие богатства мира.

За акварелью лежал листок с отпечатанным для него текстом, как всегда, на машинке с особо крупным шрифтом. Фюрер близоруко сощурился, поднес листок к глазам. Это была цитата из недавнего выступления Геббельса на закрытом совещании. Рейхсминистр пропаганды говорил: «Чувства оставим поэтам и девицам, за церковью сохраним загробный мир, слабоумные пусть предаются мечтам о героизме и сгорают от любви к родине. Самое главное — все они должны выполнять наши приказы. Мы полагаемся на идеализм немецкого народа…» Доктор Йозеф Геббельс был единственным среди окружения фюрера обладателем высшего образования.

«Интеллигент, — усмехнулся фюрер, хотя слова Геббельса импонировали ему. — Вот бы окунуть Йозефа в клоаку „Мужского дома для бедных“ на Мелдеманштрассе…» Эта мысль так позабавила, что Гитлер позволил себе немного похихикать, глаза его при этом злорадно умаслились. Гитлер захлопнул альбом, спрятал в сейф, закрыл его и вызвал генерала Шмундта.

— Хочу пройтись по свежему воздуху, — сказал фюрер шеф-адъютанту. — Какая погода?

— Прекрасная, мой фюрер, — почтительно, но без подобострастия склонил голову Шмундт. — По-весеннему тепло…

— Это тепло посадило на землю мои самолеты, — проворчал фюрер. — Проклятое обледенение!

На него ссылался утром Геринг, оправдывая снижение активности люфтваффе на фронтах центральной и северной групп армий.

Генерал Шмундт подал Гитлеру легкое, с подкладкой из верблюжьей шерсти пальто. Шеф-адъютант боготворил фюрера.

Пока Мерецков мотался поперек коридора между штабами 52-й и 59-й армий, организуя новую брешь к западу от Мясного Бора, а пехотные дивизии вермахта, заполнившие горловину прорыва, пытались обойти наши дивизии с флангов и вытеснить к востоку, 2-я ударная, оказавшись в окружении, продолжала наступательные операции, хотя снабжение армии прервалось. Весенняя распутица приближалась. А с нею вместе приближались голод и цинга.

…После авиационного налета на село Дубовик медсанэскадрон Михаила Мокрова вот уже месяц обретался в тылах кавдивизии, исполняя привычную работу фронтовых медиков. Убитых в тот налет похоронили в братской могиле. За телом Севы Багрицкого пришла машина, и товарищи из «Отваги» увезли его, чтобы предать земле неподалеку от временной стоянки редакции.

Изрядно потрепанный медсанэскадрон перевели из Дубовика в рабочий поселок Радофинниково. Здесь приток ранбольных стал понемногу снижаться, ибо атаки кавалеристов и их соседей — пехотных частей — утратили прежний яростный характер, и на этом участке фронта установилось временное затишье.

Но зато навалились новые напасти: начались перебои с медикаментами. Бинтов и прежде не хватало, медперсоналу приходилось использовать старые, для чего надо было тщательно стерилизовать их кипячением, потом прополаскивать неоднократно… Воду же получали дедовским способом: набивали снег в ведра, баки и тазы и грели на кострах. На это уходило огромное количество дров, их рубили санитары и красноармейцы хозвзвода, запасники второй категории, люди в принципе хворые.

Едва гитлеровские части закрыли коридор, резко сократилась дневная выдача продуктов. Правда, Мокров человеком был запасливым и держал в заначке несколько мороженых лошадиных туш, были у него и сухари припрятаны, и концентраты. Только на войну не напасешься, и весь этот неприкосновенный запас растает за несколько дней. Вот почему беспокойные мысли все чаще приходили к Михаилу. И когда он увидел прибывшего с передовой комиссара 100-го полка Сотника, то почувствовал облегчение: с этим лихим рубакой и поговорить интересно, и душу можно отвести, и знает он побольше их, медиков, о складывающейся ситуации.

Старший политрук Петр Сотник, бравого вида казачина, обладатель буденновских усов, человек непомерной храбрости, о которой кавалеристы складывали легенды, шумно приветствовал командира медсанэскадрона. Он прибыл верхом, его сопровождала группа конников, они охраняли в дороге трое саней-розвальней, в которых привезли раненых бойцов.