Михаил Лыньков - Незабываемые дни

А старший уже хвастается, фанаберится:

— Мы этих бандитов всех под ноготь! Мы вот позавчера одного повесили… Но упрямые, никак с ними не управишься. Одному нашему глаз выбил, а мне так саданул в пах, что еле богу душу не отдал. Ну, выпьем еще, что ли! Уж очень я не люблю на полдороге останавливаться. Сымонка, расстарайся там еще бутылочку.

Уж иные лежали вповалку на полу, кто в красном углу, а кто и под лавкой. Только старший и еще двое не сдавались. Старший то хвастал, то пробовал слезу пускать:

— Ты подумай, Сымон, как тяжело нашему брату живется. Кто вред причиняет, а ты в ответе, тебе — забота. Ему там хорошо в лесу на теплой печке отлеживаться. А ты из-за него не спи, слоняйся! Хорошо ему там, когда…

— Кому это — ему, начальник? — спрашивает Ганна.

— Да этому чорту старому, Остапу.

— Выпейте еще, начальник, выпейте на здоровье!

— Приказано взять его, в город доставить.

— Остапа? — удивляется тетка Ганна, стоя у печи. — Гляди ты, кажется, такой тихий и почтительный человек.

— О-о! Тихий! Их, тетка Ганна, тихих этих больше всего бояться надо. Знаем мы их!

— Видать, натворил что-то старый, если им так заинтересовались?

— Как же не интересоваться? Сам Кох, можно сказать. Да так еще распекал нашего Клопа! Подать сюда этого Остапа и никаких гвоздей! Ему это легко сказать — подай! А ты попробуй, поймай! Там; может, все партизаны сидят! Нашел дурней, чтобы за полночь в лес соваться! Нет, мы, брат, ученые, попусту в лес не сунемся!.. Эх и доля нам выпала.

— А ты, начальник, не кручинься! Зачем уж так горевать? Лучше за ваше здоровье пропустить еще по одной!

— Давай!

«Начальник» уже носом клевал в миске с капустой и слезу пускал, на судьбу жалуясь, потом, набравшись храбрости и вытаращив глаза, крикнул на всю хату:

— Всех порасстреляю, в бога вашего!

Стукнул кулаком по столу, задумался, будто силясь что-то вспомнить. Да где уж там упомнить.

Мотнул, словно конь, головой, уткнулся носом в стол и захрапел.

— Тащи, Ганна, и эту падаль на пол, а то еще свалится и проснется.

— Где ему, бобику, проснуться, нализался мертвецки!

В хату вошел и Остап. Потирая у камелька закоченевшие руки, оглядывал хозяйским глазом полицайские винтовки, автоматы:

— А пулеметик, брат, ничего, кажется, исправный.

— Что ты задумал, Остап?

— А я, видно, думаю о том же самом, о чем думаешь и ты, Сымон.

Улыбнулись друг другу.

— Ты бы хоть согрелся малость! — тетка Ганна кивком указала на стол.

— А что ты думаешь? Совсем закоченел я в твоей кладовке, так что и не грех бы душу потешить.

Хозяйской рукой налил стакан, выпил, крякнул, взял огурец из миски и, глядя на полицаев, похваливал Ганнины огурцы.

— Хорошие они у тебя, хрустящие.

— С дубовым листом солила их.

— Видать… Так позови хоть хлопцев, Ганна.

— Ты, Остап, не в хате только…

— На что мне твою хату поганить? Мы их живьем…

Уже на самом рассвете в деревне начался большой переполох. Проснувшиеся люди увидели, как по улице двигался какой-то конный отряд. Поднялась стрельба. Люди бросились было бежать, но, заметив, что всадники — партизаны, высыпали на улицу. Из Сымоновой хаты выводили шестерых полицаев, не очень вежливо усаживали их в запряженные сани. Несколько партизан вели Сымона, руки у него были связаны веревкой. И когда сажали в сани вместе с полицаями, дали несколько подзатыльников и ему да все приговаривали:

— Дослужился, гитлеровский холуй!

А тетка Ганна металась, ломала руки. Голосила все:

— Люди добрые, отчего вы не заступитесь за человека?

Партизан просили:

— Он не виноват, его народ поставил. Отпустите старика.

— Отстань, баба, а то и тебя прихватим.

Некоторые женщины не удержались, заплакали да вслед за Ганной пошли голосить:

— А, боже ж мой, он ведь не виноват, за что ж ему муку терпеть?

Партизаны уехали, захватив пленных. Люди разошлись по дворам. Хватило разговоров бабам на целый день: что да как, да по какому случаю. А тетка Ганна, поголосив немного на улице, наконец, пошла в хату. И хоть не очень была тетка Ганна склонна молиться, но тут, стоя перед образом спаса, торжественно поклонилась три раза:

— Слава тебе, господи, слава тебе!

Потом села, выглянула в окно — не смотрит ли кто. Потом занялась хозяйством. Чистила, прибирала хату. И спокойно, сурово подумала:

— Так вам и надо, душегубы!

У Ганса Коха были неприятности.

Из Минска приехал инспектор гестапо. Уже который день он подробно знакомился со всей работой Коха, придираясь к каждой мелочи. За мелкий пустяк долго и нудно выговаривал:

— Вы, молодой человек, еще не умеете как следует работать, вы не знаете своего района, не изучаете его, не имеете надежной агентуры.

И куда бы они ни явились — в СД, в тюрьму, в лагерь военнопленных, под который отвели бывшую больницу, — инспектор все время недовольно морщился:

— Вы думаете, молодой человек, если вы расстреляли там пленных или больных из этой больницы, так вы уж и выполнили свои обязанности? Конечно, их тоже надо расстреливать, но главная ваша задача — ликвидация партизан. У вас сорваны по району все поставки, у вас, как вам известно, чуть ли не советская власть под самым городом. У вас… А вы ведете борьбу разве только с бабками и детьми. Невелики ваши заслуги перед Германией, невелики, молодой человек!

И до того осточертел своим «молодым человеком», что Кох даже однажды огрызнулся:

— Вам в центре все кажется таким легким, а вы попробовали бы вот тут управиться с этим народом.

Огрызнулся и сам не рад был. Серые глаза инспектора вонзились в него, точно колючие иглы, а сухое и длинное, как редька, лицо дышало такой брезгливостью, таким горделивым презрением, что Кох даже растерялся и покраснел до копчиков ушей.

— Вы, молодой человек, подумайте раньше, чем говорить. И вообще советую вам лучше прислушиваться к тому, что вам говорят. Вы еще, молодой человек, сидели где-то в Берлине, когда я брал ваш район. Да-да, вы имеете дело с фронтовиком!

Беда с этими фронтовиками! Только свяжись с ними! А тот уже повернул в другую сторону свои колючие иголки-глаза.

— Об этом потом, в свободное время. А вот скажите мне, что вы думаете делать с транспортом?

Оказывается, и тут похвалиться Коху нечем. Правда, депо начало работать значительно лучше, но зато несколько эшелонов было взорвано в пути, а несколько обстреляно. Почти ежедневно портилась связь, случались и другие диверсии на железной дороге. Не лучше, если на хуже, обстояли дела на шоссейных а грунтовых дорогах.

— Так что ж, молодой человек, прикажете доложить начальству о всех ваших делах? — Глаза инспектора прошивали насквозь Коха, который что-то невнятно мямлил в ответ и чувствовал себя очень скверно, не лучше провинившегося школьника перед строгим и требовательным учителем.