Михаил Лыньков - Незабываемые дни

После выступлений обычного характера начался инструктаж. Один за другим выступали руководители разных отделов с заранее заготовленными инструкциями, сухими, нудными и довольно далекими от жизни, от действительности. Главное внимание в них обращалось на разные наказания за те или иные провинности, служебные недосмотры и халатность. И во всех повторялась одна и та же ссылка на законы военного времени.

Некоторое оживление внес доклад или, скорее, информация одного из руководителей СС о борьбе с партизанами. Ее все выслушали с интересом. Информация действительно не лишена была известной доли юмора, о чем, видно, не подозревал докладчик. Сначала он чуть ли не полностью отверг какую бы то ни было опасность со стороны партизан. Потом привел в качестве примера довольно крупные цифры — десятки тысяч якобы уничтоженных за последнее время партизан. В конце концов заверил всех, что окончательная ликвидация ничтожных остатков партизанщины — дело ближайших дней, что получены сведения, правда, еще не проверенные, о поимке известного дяди Кости, парализовавшего работу нескольких дорог. Это сообщение было выслушано при настороженном молчании всего зала. Его встретили по-разному. Одни обменялись радостно-взволнованными взглядами. Два человека крепко пожали друг другу руки, и один из них даже намеревался произнести что-то вроде здравицы или просто поблагодарить худощавого эсэсовца за такое приятное известие. Но, оглянувшись по сторонам и увидя кругом хмурые, насупленные лица, он вдруг сел, точно внезапно потерял дар речи.

— Кто это? — машинально спросил Заслонов у соседа, который, видно, не очень обрадовался услышанной новости и нервно комкал в руках полу своего пиджака.

— Приезжий… Из Берлина… Числится специалистом по службе пути… Старый эмигрант…

— Та-а-ак… — неопределенно процедил Заслонов. Он присматривался к русским людям, к их лицам, строил догадки о настроениях этих людей по их внешнему виду, по жестам, по еле уловимой мимике. Он рисовал в своем воображении те пути, которые привели людей в этот зал, на это совещание, на службу к немцам. И по многим приметам, по разным мелким признакам, по глазам, по самой манере слушать, реагировать на слова докладчика он видел: мало, очень мало в этом зале настоящих сторонников нового порядка, преданных немецких служак. Видно, большинство людей привела сюда просто неволя.

А, быть может, есть среди них и такие, которые пришли сюда вот так же, как он сам, которые продолжают честно служить советскому народу… Все может быть. Еще в начале совещания Константин заметил в зале знакомого инженера. Даже больше чем знакомого. Это был его старинный приятель, товарищ по институту Адам Лявонович Красачка. Года два не встречались приятели. В другое время и при других обстоятельствах они бросились бы друг другу в объятия, расспрашивали бы друг друга:

— Ну, как, брат?

— А ты как?

Сколько было бы разговоров, приятных воспоминаний, взаимных расспросов! А теперь? Что теперь… Видно, не время демонстрировать перед людьми — да и какими людьми? — настоящие человеческие чувства. Они незаметно кивнули друг другу. И когда все выходили из зала, один из них немного задержался, чтобы выйти вместе с приятелем.

— Живешь?

— Как видишь, двигаюсь, существую. А ты?

— Дышу. Значит, тоже существую.

— Что ж, это неплохо.

— В наше время и это счастье.

Помолчали. Вокруг толпился народ. Когда немного отошли от здания комиссариата, Адам Лявонович спросил:

— Ну, наслушался?

— Выходит, что так.

— Врут они.

— Ты это о чем?

— Не о чем, а о ком… О дяде Косте, брат, врут, чуть ли не каждый день его ликвидируют. А он себе живет и в ус не дует, плюет на всю эту брехню.

— Однако это любопытно… Так, говоришь, живет?

— Живет и, по всему видно, будет жить. Такие люди не так уж часто попадаются к ним в лапы. Этот эсэсовец хвастал сегодня, что дядю Костю ликвидировали. А советник будет потеть всю ночь, со страхом ожидая все новых и новых диверсий.

— А тебе это откуда известно?

— Да я же служу у него, в диспетчерском управлении. Оттуда мне виднее, как они ликвидировали. Все ликвидируют, а дороги трещат.

— Постой, как ты попал сюда на службу?

— Как попал? Сидел в лагере для военнопленных, а оттуда отправили на место службы по специальности. Вот и работаю.

— Интересно! Но как ты мне рассказываешь такие вещи, даже не зная, что я за человек теперь и чем дышу? Может, я задержу первый патруль, чтобы сдать тебя куда следует за твои крамольные речи.

— Не прикидывайся дурачком хотя бы передо мной. Я, брат, знаю, чем ты дышишь. Чем дышат советские люди, попавшие в такую западню? Не маши руками! Я кое-что знаю о твоей работе… Не пугайся, не пугайся, однако. Я говорю только о твоей служебной работе. Наш советник не нахвалится тобой, в пример нам ставит тебя. Но я не такой дурак, чтобы верить каждому слову этой свиной туши.

— И ошибаешься. Работаю я в самом деле так, что он имеет полное право и похвалить, и другому в пример меня поставить.

— Постой, постой. В конце концов кто ты такой? Кем ты являешься теперь? — в голосе Адама Лявоновича послышались тревожные нотки.

— По службе — начальник русских паровозных бригад. Примерный начальник. Не за страх, а за совесть ремонтирую паровозы. Это официально.

— Та-а-ак… — несколько разочарованно произнес Адам Лявонович. — А я думал…

— Что ты думал?

— Ну, что ты тоже попал на службу к немцам по причинам, от тебя не зависящим.

— Можешь, однако, успокоиться. Я попал к ним на службу приблизительно так же, как ты. Эвакуировался, перехватили наш эшелон… ну, почтенного твоего друга взяли и заставили служить.

— Это другое дело…

— Вот тебе и другое. Но и ты, видно, служишь им, что называется, верой и правдой. Может, ты и не против того, чтобы в примерные попасть.

— Об этом мы еще не говорили. Разные бывают условия, разные и обстоятельства. Но вот что я тебе скажу: если я хорошо знаю человека и крепко верю в него, так я надеюсь, что он не подведет, что он тот же самый, каким был раньше.

— В этом ты не ошибаешься… Я тебе сказал про свою официальную службу. Она может меняться, а человек обычно в наши годы не меняется. Я имею в виду нашего, советского человека. И ты понимаешь, о каких переменах я говорю тебе.

— Это все, брат, понятно.

Они вспоминали не такие уж далекие годы, когда учились в институте. Вспоминали товарищей.

— Повидимому, большинство из них в Красной Армии теперь, есть и в партизанах. Из всего нашего выпуска только мы с тобой попали к немцам.

— Невелика честь! — задумчиво проговорил Заслонов.

— Что и говорить… Хвастаться этим никто не станет. Не одни мы с тобой очутились в таком положении. Но мне бы хотелось вот что сказать. И днем, и ночью совершаются на наших или, вернее сказать, на немецких дорогах диверсии. Эшелоны идут под откос. Происходят таинственные крушения. Взрываются паровозы. Портится связь, блокировка. Наконец, немецкие эшелоны просто останавливаются в чистом поле и — ни с места, замерзают паровозы. Кое-где эшелоны воспламеняются, особенно цистерны с горючим. Ты не задавал себе вопроса: чьими руками все это делается, чьи это руки так часто хватают фашистов за горло и душат их так, что враг прямо задыхается? За один только месяц взорвано двести паровозов. Ты только подумай — двести! Это двести эшелонов, остановленных на полпути! Между прочим, самое большое количество паровозных диверсий приходится на вашу дорогу. Кто остановил эти эшелоны?