Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Вскоре к берегам речки подступили низкорослые суковатые сосны. Тихон повернул лодку в широкую канаву, прорезавшую покрытый кочками торфяник. Сосны попадались чаще и перешли в густой сосновый бор.

— Отсюда удобнее пешком, — сказал Тихон и потащил лодку в заросли орешника, густо разросшегося по всему берегу.

Они собирались перейти лесную просеку, когда Тихон, шедший впереди, взмахом руки остановил их. Вблизи слышны были голоса людей, приглушенный конский топот. Соколов и его спутники притаились под сенью листвы, насторожились. По просеке напрямик ехала группа всадников. Кони шли медленно… Ехавшие позади верховые о чем-то спорили; передние не то пели, не то пробовали петь, — мелодия песни внезапно обрывалась, начиналась новая. Трудно было разобрать отдельные слова песни, — ехавшие пели вразброд, заглушали друг друга, путали мотивы. По всему видно было, что это пьяная ватага.

— Я тебе покажу, говорю, как нам указывать! — выкрикнул кто-то позади.

— Ну?

— Вот тебе и ну… Мы сами, говорю, начальники и сами знаем, что нам делать.

— Ну?

— А он задержать хотел… У меня, говорит, с бандитами один разговор.

— Это он на тебя так? И ты не дал ему?

— Гм… дал… Попробовал бы ты дать, когда у них пулемет. Еле ноги унес, такая, брат, выпала прогулка.

Передний всадник был в обмундировании красноармейского командира. Он еле держался на седле и явно клевал носом.

— Новую давай! — вдруг спохватился он и вновь, продолжая клевать носом, коротко приказывал: — Отставить!

Деревянная коробка маузера болталась у него на боку, сползала, била — по ноге. Тогда он спросонья раскрывал глаза, недоумевающе озирался вокруг:

— Кто тут мешает?

Заметив маузер, закидывал его за спину. Конь пугался, шарахался в сторону, — видно, он еще не привык к седлу. Весь он был в мыле и, тяжело сопя, еле переставлял ноги.

— Пошел, пошел, стоялый, а то сменяю, волчье мясо!

Всадник пытался ударить коня меж ушей, тот мотал головой и, испуганно прядая ушами, переходил на легкую рысь.

— Вот это я понимаю, держи такой аллюр.

Но тут же хватался за поводья, осаживал коня:

— Тише ты, шкура, растрясешь все кишки…

И, оглянувшись, рычал осипшим басом:

— Чего приумолкла, кавалерия? Даешь боевую!

«Кавалерия» подтягивалась и — кто в лес, кто по дрова — несла такую околесицу, что притороченная к седлу заднего всадника пленная овечка начинала громко блеять.

До чего уж был мрачен Василий Иванович, увидевший эту необычайную кавалькаду, но и тот не выдержал, улыбнулся:

— Что за люди?

— Кавалерия от инфантерии, а по всему видать — босота, — отрубил Дудик и мастерски подбросил носком сапога подвернувшийся под ногу мухомор. — Разрешите, Василий Иванович, так я эту кавалерию если не в плен возьму, то во всяком случае так попугаю, что она и уши овечьи растеряет.

— Вот это уж отставить, с пьяными нечего связываться. Разберемся с ними после, никуда не денутся.

— Да я их один…

— Знаем, знаем! Смельчак Дудик на пьяных.

— Напрасно вы, Василий Иванович! Хотя бы разузнать, что за люди.

— А теперь всякого люду хватает. Некоторые просто без толку слоняются, выбитые из колеи. Ходят. Бродят как очумелые, не зная, за что взяться, — вмешался в разговор Тихон.

— Разве и такие попадаются?

— Вот эти, которых вы только что видели, Василий Иванович, должно быть, из таких. Сотни людей проходят теперь по нашим лесам. Многие пробиваются на восток. Мы вон тысячи красноармейцев проводили, из-под самого Бреста хлопцы шли, на Гомель подались. От сельсовета к сельсовету, так и провожали. У нас один старый колхозник тысячи три людей вывел. Ну, есть которые, что остались. Теперь они по отрядам. Есть и раненые, так по деревням приютились, народ их выхаживает, помогает. Понятно, каждый честный человек на восток стремится, чтобы к своим добраться. А не проберется и тут дела хватает, лишь бы руки, лишь бы винтовка, фашиста повсюду можно достать.

— Что правда, то правда, Тихон.

Они уже приближались к совхозу, когда за деревьями услышали множество людских голосов, скрип колес, рев скотины. Пахло гарью, очевидно, вблизи что-то горело. Действительно, над самыми верхушками стройных сосен низко плыло лохматое облачко дыма. Когда они вышли на проторенную тропинку, откуда-то из-за дерева к ним бросилась не замеченная ими раньше девушка. Вскинув винтовку, она крикнула им:

— Стой, стой! Кто такие?

И так угрожающе щелкнула затвором, что Василий Иванович, шедший впереди, предупредительно поднял руку:

— Тихо, вояка, а то еще подстрелишь!

Федя сунулся было вперед, но девушка остановила его грозным окриком:

— Не двигаться, убью на месте!

Ее голос срывался на детский писк. И вообще в лице ее было что-то детское, мальчишеское. Из-под платка выбивались непокорные вихры стриженых кос, белесые брови были словно приклеены на загорелом лице. Множество веснушек обсыпало ее вздернутый носик, лоб, придавая всему лицу удивленный вид. Девушка в самом деле глядела на остановленных ею людей с некоторой растерянностью и удивлением, светившимся и в синеве ее глаз и во всей фигуре.

Вдруг губы ее искривились, руки опустились, и сразу же, смущенная, раскрасневшаяся, она бросилась навстречу Василию Ивановичу:

— Ах, дядечка, родненький, а я вас чуть не подстрелила! — В ее порывистых словах чувствовался еле сдерживаемый плач.

И, в замешательстве взглянув на спутников Василия Ивановича, оробела, умолкла.

— Что ты тут делаешь, Майка? — обняв ее и поцеловав, спросил Василий Иванович.

— А я, дядечка, скотину стерегу. Не только одна я: тут еще наши хлопцы, девчата, все комсомольцы наши.

— От кого стережете?

— Да от немцев, тут их целая дивизия недавно прошла.

— Вот какое у тебя, выходит, дело! Где же отец?

— Да там! Пожар тушит. Гитлеровцы подожгли скотный двор.

— По какой причине?

— Узнаешь у них причину! Будто бы за то, что весь совхозный скот до их прихода угнали на восток, а им мясо нужно. Отец еле убежал от них, они все искали его, расстрелять хотели, да и про других коммунистов спрашивали.

— А это чей скот?

— Рабочих. Есть и немного совхозного, который не успели угнать.

Подошло несколько хлопцев, девчат, с любопытством поглядывали на незнакомцев. Одни были вооружены берданками, попадались у хлопцев и обыкновенные охотничьи ружья. Майка спохватилась:

— Это Василий Иванович, секретарь обкома, — и уже немного тише: — Мой дядька…

И сразу застыдилась, покраснела так, что под краской исчезли все веснушки, и только на облупленном от загара носу они горели неугасимым золотым жаром.

— Какой я теперь секретарь обкома, я просто дядька, — попробовал отделаться шуткой Василий Иванович.