Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Раздались автоматные очереди, несколько одиночных выстрелов. Стреляли, видно, уж только для предосторожности, для острастки. А может, они стреляли по Максу, заметили его? Вилли осторожно пробирался по полю, стараясь не оставлять следов. Выбрался на межу, прилег. Только тут он почувствовал, как обессилел. Было очень холодно, роса пропитала всю одежду, Вилли промок до нитки. Он весь окоченел и дрожал, не попадая зубом на зуб. Раздвинув мокрые стебли ржи, он снял гимнастерку, сорочку, выжал из них воду, снова надел. Казалось, что немного потеплело. Самолеты давно пролетели, от них уже не доносилось ни единого звука. Со стороны аэродрома изредка долетали особенно громкие ночью голоса. Там, видно, говорили о ночном происшествии, об убитом неизвестном красноармейце: они же, верно, нашли Ганса и теперь думают-гадают, что это за человек. Когда под утро все затихло, Вилли, чтобы согреться, побрел дальше по полю. Изредка он тихо окликал Макса. Но никто не отзывался. И только на рассвете, когда солнце позолотило верхушки трех огромных дубов, стоявших тут же на краю поля около небольшого ручья, Вилли услыхал легкий стон. Прислушался. Стон повторился еще и еще. Доносился он от тех дубов. Вилли осторожно, чтобы не очень высовываться из ржи, направился к ним. На песчаном берегу ручья он увидел фигуру лежавшего человека. Это был Макс. Он силился одной рукой достать воды, чтобы напиться. Другая рука неподвижно лежала на песке, вывернутая ладонь была запачкана кровью и землей. Макс старался зачерпнуть ладонью воду, но это, видно, стоило ему огромных усилий, так как после каждого неосторожного движения он бессильно припадал к земле и тихо стонал, сжав зубы.

— Макс! — тихо позвал его Вилли.

Тот вздрогнул, но, узнав знакомый голос, оглянулся, с трудом повернув голову. В его глазах засветилась живая человеческая радость.

— Это ты, Вилли? Воды… скорей воды! Я так хочу пить…

Вилли взял шапку Макса, зачерпнул в нее воды.

— Пей…

Тот жадно приник к шапке. Вода лилась по подбородку, по шее, журчала, струйкой стекая из шапки.

— Прошу тебя, зачерпни еще…

Вилли подал еще.

— Пей… пей…

Наконец Макс напился, свободной рукой вытер взмокшее лицо, повернулся на бок.

— Ты знаешь, Вилли, только теперь я понял, что победил смерть. Я так хотел пить, так хотел пить. У меня все горело внутри, я же ранен. Видно, серьезно… Но я попил и теперь буду жить, Вилли! А это главное. Разве не так, Вилли? Мне было очень страшно одному, я погиб бы один. Теперь мне не страшно.

Он говорил, и глаза его наполнялись горячечным блеском.

— Да, я буду жить! Я хочу жить!

Только тут заметил Вилли, что гимнастерка Макса была вся в крови. Он намеревался положить Макса удобнее, чтобы осмотреть его раны, а если нужно, то и перевязать их. Но при каждом прикосновении раненый скрежетал зубами и чуть не кричал:

— Не трогай! Прошу тебя… не трогай… Мне очень больно.

И, оставленный в покое, тихо стонал сквозь зубы. Вилли морщился.

— Ты бы потише. Нас могут услышать.

— Ладно, не буду… — И он смолкал на мгновенье.

Всходило солнце. Легкий ветерок силился всколыхнуть мокрую от росы застывшую в утренней дреме рожь. Она стояла сплошной, неподатливой стеной, и только отдельные стебли, слишком вытянувшиеся ввысь, закачались на ветру, осыпая на землю бисеринки росы. На дубовых ветвях зашевелилось птичье царство. Гулкое щебетание заглушало серебристый перезвон быстрого ручья. На дне его виден был каждый камешек, каждая былинка, трепетавшая под стремительным напором водной струи. Подсыхала трава, становилось теплее, невыносимо хотелось спать.

Раненый стонал, о чем-то бредил. И когда приходил в сознание, все говорил и говорил об одном и том же:

— Я хочу жить…

Говорил и снова бредил, стонал. Стон переходил уже в вопли, крик.

В поле, среди ржи, послышались голоса. То ли шли на работу крестьяне, или пастухи выгоняли коров на пастбища, а может быть, поблизости двигалась воинская часть. И как ни клонило Вилли ко сну, он настороженно прислушивался к каждому звуку, к каждому голосу.

И когда человек под дубом снова напомнил Вилли, что он, этот человек, будет жить, что он хочет жить. Вилли мысленно возразил ему: «Нет… Это уже не в твоей воле. Это уже в моей воле. Иначе тут ничего не поделаешь…»

И он сделал то же самое, что минувшей ночью с этим дурнем Гансом, который питал большую слабость к соболям. Розницы тут особенной не было. Один мечтал о соболях, другой о веселом житье. Не всем же оно удается!

«А главное, так оно спокойней будет».

Вилли равнодушно обыскал карманы любителя веселой жизни. Достал оттуда золотые часы, кое-какие мелочи, попавшие в карманы не совсем обычным путем во время этого необычного путешествия. Перетащил труп подальше в рожь, припрятал его там, бросил в воду ненужные теперь ракетницы, направился через ручей к лесу. Осторожно подобрался к месту, где стояла эмка. Но машины там уже не было, очевидно, забрали при облаве. Вилли искренне пожалел об этом: в машине находился испорченный радиопередатчик. Это — лишнее свидетельство против него, если случится что-нибудь непредвиденное. В машине были также карабины и некоторый запас продовольствия.

Вилли долго блуждал по лесу, выбирал глухие тропинки, избегал дорог. Он боялся теперь встречаться с людьми. Чувствовал, как исчезает вся его прежняя уверенность, былая ловкость, находчивость, которые помогали ему выбираться из самых тяжелых испытаний. У него остался один только компас, и Вилли изредка поглядывал на него, стараясь итти прямо на запад. Его мучил голод. Заметив на лесной поляне мальчика, который сидел у костра и жарил на огне кусочек сала, вздетый на ореховый прутик, Вилли направился туда. Сало шипело, потрескивало. Мальчик пристально следил за ним, чтобы оно не подгорело, чтобы ни одна капля обжигающего жира не упала в огонь, на землю. Поэтому он время от времени подносил этот кусочек сала к ломтику хлеба. Капли жира вскипали на хлебе, оставляя на нем темные пятнышки. От сала, от этого хлеба шел такой запах, что у Вилли на мгновенье закружилась голова. Широко раздувая ноздри, он осторожно, кошачьей походкой подбирался к костру, стараясь остаться незамеченным. И вот он стоит перед мальчиком, не то просит, не то приказывает:

— Отдай!

Мальчик глядит на него испуганными, выпученными глазами. Но видя, что перед ним обыкновенный красноармеец, он, стыдясь своей боязни, с трудом говорит:

— Дяденька! Вы очень хотите есть. У меня так мало, всего один ломтик хлеба… Я сбегаю, дяденька, домой, принесу вам хлеба. У нас в хате есть еще молоко…

Вилли замечает, что на поляне пасутся коровы. Значит, мальчик не обманывает, говоря про молоко. Но Вилли не может ждать, он должен есть сейчас же, немедленно…